Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура

Наверное, стоит привести пример. Захир-ад-дин Мухаммад Бабýр (1483–1530) был государем Мавераннахра: Фергана, Самарканд, Ош, Бухара – это была его родная страна, по которой Бабура носила судьба, полная военно-политических превратностей. Любознательность писателя, ученого и интеллектуала дала ему возможность понять свою страну в тысяче подробных деталей: он знал, где в ней выращивают самые вкусные дыни и сливы, каковы обычаи населяющих ее племен, чем правила персидского стихосложения отличаются от правил тюркского и как именно работал брат его деда Мирзо Улугбек в своей самаркандской обсерватории. Однако же всего этого он лишился: кочевые узбеки Шейбани-хана изгнали его в Афганистан, да и тот все время подвергался угрозе вторжения. Надо было где-то жить, и Бабур завоевал себе Индию, где в 1527 году написал мемуары – «Бабур-наме», книгу, в которой воссоздал потерянную родину, как она есть – без каких-либо идеологических акцентов, историософских концепций и прочего внешнего осмысления. Только родная страна, которую потерял, люди, которых больше нет, и молодость, которая прошла.

И вот что я хочу сказать: мне сложно представить основателя империи Великих Моголов со слезами на глазах!

Олег Шалимов СЛЕЗЫ И СТЕНЫ

Это не доклад и не эссе, а растянутая реплика, без доводов и доказательств, и даже, в некотором смысле, научного стиля.

Думая о слезах в русской культуре, я хотел высветить не столько одну из сторон возможного ответа, сколько масштаб вопроса, где с равной степенью права, хотя и с разных сторон, компетентны ребенок и взрослый муж, дилетант и профессионал. В конце концов, осветить философский аспект вызова, с каким содержание ответа способно сопротивляться, казалось бы, безусловным формам вопроса. Тем самым я самонадеянно присвоил этим строкам право некоторой свободы от научной полемичности.

И получился не анализ слёз, а скорее плач о слезах как, возможно, метафора плача о творящейся сегодня у нас на глазах истории.

Когда слезы заливают глаза, думать о слезах нелегко: жестокая полифония удвоенной боли, вместо того чтобы открывать новые двери, упирает тебя в стену, ты не видишь ее и не знаешь, есть ли эта стена вообще.

Оправдание названия

Если небытовой вопрос может быть разрешен подробным научным исследованием, где только профессионалы компетентны дать ответ, то этот вопрос конкретный и узкий, и, во всяком случае, не широкая, во весь горизонт тема, что для всех, где ребенок, солидный муж, и гордая мать одинаково близки к ее раскрытию. Особенно тема слез – что может быть шире открытых глаз, в которых мир преломлен, и сломлен, и безвозвратно смыт? Что может быть роднее всякому родившемуся, чем слезы боли, счастья, любви? Слезы – слово, слезы – диалог, слезы – кратчайший путь от «он» к «я», сведенный к точке «вот он я», слезы – право дилетанта перед профессионалом, не того, кто многое изучил, а того, кто многое испытал.

И форма текста о том, что так близко всем, несмотря на традицию изображать понимание предмета из того, что о нем говорят и говорили другие… – будь то эссе или детское сочинение, роман в стихах или поэма в прозе, письмо или реплика, пунктир, конспект, выжимка, изведенные болью чувств, слова на всех путях своих о том же и туда же, – всем, для всех.

Чтобы понять и представить, придется противопоставить – лишний раз выделить и очертить, – черным грифелем нарочито обводит художник блаженный палевый образ на бумаге.

Они и мы – никуда не деться, даже если натяжка и допущение. Они – Америка, Европа? Другой мир, допустим и примем, – факт, ошибка, выдумка? Трагедия. Их слезы исподволь, осторожно, step by step, слезы в меру, по случаю, от и до, – и стены в меру слезам, суровые, но доступные, преодолимые трудом и мукой. Русского никакая мука не спасет. Никакого хилиазма, прочь рай на земле! Лучше ад, лучше Антихрист, лишь бы Христос вернулся. В русской культуре в том ее выдуманном, но тем самым не менее реальном пределе – то, что для Гюго «таинственные весы света и тьмы», для Пушкина «…Слеза повисла на реснице и капнула в бокал…». Подробности общего места, почти категории. Зачем немецкому философу говорить о размытой дали, об упавшей березе, о словно изрубленной воде? «О личном после доклада, bitte schön». – «Ну что вы, это начало философского спора», – приняв за шутку, немец лишь вежливо улыбнется: «Спасибо, но я сейчас занят», – абстрактный, собирательный немец. Впрочем, немец, выдуманный нами. В русской культуре что ни слеза, то стена, – а раз всё слезы, то и стен как будто нет, стена одна, но зато какая – невидимая, непреодолимая: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Где еще так? Разве что в шопеновском «Жаль» обреченной, зажатой со всех сторон Польши? Значит, шире тема – не русской, а славянской культуры особенность.