Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура

Итак, начнем. Но сперва, так сказать, очистим слезы – разделим их на правильные и неправильные. Неправильные – это слезы практические, инструментальные, которые употребляются плачущим с некоторой определенной целью. В принципе, понятно, какова эта цель: вызвать к себе жалость, сострадание, навязать свою волю, испугав контрагента, и т. д. Иначе говоря, это слезы, обращенные вовне, к другим людям. Мне они сейчас неинтересны: кажется, в них нет ничего специфического, отличного от других элементов истерического поведения.

Тогда как правильные слезы – это слезы одинокие, извергаемые большей частью в отсутствие свидетелей, неспособные никак повлиять на ход дел. Вот о них и стоит поговорить.

Если откинуть детство, когда я, как и прочие дети, наверняка давал волю слезам при соответствующих обстоятельствах – как и положено, все более и более редких по мере взросления, то, пожалуй, самый старый запомнившийся случай, когда я расплакался, да еще и прилюдно, имел у меня место, кажется, в двенадцатилетнем возрасте. Возможно, и несколько позже, но это не важно. Важно, что я тот случай запомнил, и, похоже, он действительно был особым. Возможно, слез до него у меня не было давно, и уж точно их не было после этого случая очень и очень долго. Вплоть до другого случая, о котором я скажу потом. Итак, дело не стоило выеденного яйца: по поручению родителей я понес в приемный пункт накопившуюся дома пустую стеклотару – разного рода бутылки, молочные и немолочные, которые тогда полагалось сдавать, получая обратно их так называемую «залоговую» стоимость. Пункт в подвальной части ближайшего продовольственного магазина был местом малосимпатичным даже по советским меркам. Довольно грязно, запахи дешевой бормотухи, доносящиеся из сдаваемых бутылок, весьма длинная и нервная очередь, издающая то там, то сям тревожный стеклянный перезвон. Ну, и сами приемщики – такие высокомерные жулики (могу взять бутылку у жаждущего опохмела алкоголика, а могу и не взять, сказав, что она грязная, или еще почему-то не годится, или просто что ящики кончились). В тогдашней картине нравов это были люди из «серой зоны», как, впрочем, и все работники торговли: видимо, они имели неофициальные доходы за счет махинаций с нормами стеклобоя и т. д. – но это уже мы ушли сильно в сторону.

Так вот, я отстоял положенную очередь и, когда, наконец, оказался возле железного стола-прилавка, куда следовало выгрузить принесенное из своих сеток и сумок, вдруг услышал неожиданное: приемщик отказался брать у меня бутылки, так как по новым правилам наличные деньги разрешено было выдавать только достигшим 14 лет (или 16 – не помню, важно, что я и был, и выглядел моложе).

И вот тут я вдруг расплакался. Не для того чтобы изменить решение приемщика, и не от перспективы тащить бутылки обратно домой. Тем более не от предвкушения родительского разочарования. А от чего-то другого – и сейчас я, пожалуй, понимаю, от чего. Дело в том, что пока я стоял в очереди, я был как все, как взрослые, стоявшие до меня и после меня с точно такими же сумками и авоськами. Я и сам был как бы взрослым. А теперь меня отделили от всех и опустили в статусном отношении: я оказался неполноправным, неполноценным, стигматизированным. И с этим поделать уже ничего нельзя, дело сделано – даже если бы приемщик переменил вдруг свое решение. В самом деле – огорчений и неудач у меня и до того было достаточно, но вот слез они все же никогда не вызывали…

Что дальше было, я помню смутно. Кажется, ситуация разрешилась в практическом плане благополучно, голоса из очереди, помимо стандартного советского «ну что ты тут еще стоишь, давай, отходи, не задерживай нас, тебе же сказали» произнесли и другое: «Да что вы пацана обижаете, он вон из того дома, мы знаем его, знаем его отца, нормальный пацан, деньги домой отнесет, матери отдаст». В итоге бутылки я сдал – не то сам, не то кто-то из взрослых сделал это для меня, подробности из памяти стерлись. А вот слезы – абсолютно для меня тогда неожиданные – запомнились на всю жизнь.

Следующие слезы я пролил много лет спустя, когда умер отец. Но до того имел случай, вернее два случая, видеть плачущими собственных родителей. Маму – в день, когда умерла бабушка. И отца – на пике семейного разлада, когда даже мне стало казаться, что лучше бы родителям развестись. Помню, после очередного скандала отец оделся и ушел в парк. Чуть погодя я отправился за ним и нашел его сидящим на скамейке и плачущим. Это было жутко. А еще в довольно раннем детстве я как-то увидел плачущей старенькую мать нашей соседки. Я что-то спросил у нее, она ответила и при этом заплакала вне всякой связи с нашим диалогом. Я тогда понял, в общем, что слезы были вызваны какими-то ее собственными мыслями и чувствами. И даже когда вскоре после этого она умерла и я связал эти странные слезы с близостью смерти – даже в этом контексте мне они тогда казались беспричинными и нелепыми.