Сквозь столетие (книга 1)

— Что рассказывать? Мне уже сорок шестой год… Но и до сих пор живу бобылем, ни дома, ни жены. Не нашел пары. То в армии, то в ссылке, то, как перекати-поле, по разным городам бросает меня судьба. В Петербурге и в Москве запрещено проживать… А в Петербурге была она…

— Кто она?

— Девушка, которую любил безумно. Ты не знала об этом. Каракозов говорил тогда, что нужно отказаться от любви. Вот и сказал ей, что не могу посвятить ей свою жизнь. А когда угнали в Вилюйск, — он замолчал и отвел взгляд в сторону, — она отвернулась… Ответила, чтобы забыл ее, что выходит замуж.

— И ты забыл?

— Нет. А другой пока что не нашел.

— Бедный мой Аверьянушка! В этом деле я не могу помочь тебе. Трудно найти пару? О! Уже мчатся мои гоняй-ветры.

— Кто, кто?

— Да это мой Никита так называет наших детишек.

— Гоняйветры? Оригинально!

Дети подбежали к воротам и, удивленные, остановились, боясь подойти к матери, так как рядом с нею стоял со шляпой в руке незнакомый чернобородый господин в длинном сером пиджаке, серых брюках и блестящих ботинках.

— Идите сюда, идите! — позвала их мать и повела во двор, потом в хату и уже там познакомила своих детей с Аверьяном.

— Не бойтесь, дети, это ваш хороший дядя. Он приходится мне двоюродным братом. Он знал вашу маму еще маленькой, такой, как ты, Марийка, и на руках меня носил. Ну, не смотрите так, исподлобья. Надо быть приветливыми со старшими. Что нужно сказать?

— Здравствуйте, дядя! — отчеканил Хрисанф, улыбнувшись и показав при этом свои белые зубы. Он был босой, в полотняной рубашке и штанах, на загоревших щеках шелушилась кожа от солнца и купания.

— А я Марийка! — поклонилась курносенькая девочка в длинной рубашонке, переминаясь с ноги на ногу.

— Меня зовут Палхом! — серьезно проговорил, разглядывая незнакомца, толстенький мальчуган в испачканных штанишках и измазанной глиной рубашечке. — А мы бегали на лецку купаться.

Маша обняла их всех, прижала к себе и, улыбаясь, сказала:

— Мы еще не выговариваем буквы «р», да и букву «г» не любим. И еще некоторые.

— Плостите, мама! Я люблю, но не могу. Сколо выласту и тогда сказу! — глянул смело на Аверьяна быстроглазый Пархом.

Аверьян растроганно наблюдал за этой семейной идиллией. Он не мог даже представить Машу в роли матери, да еще троих милых детей. Они с любовью смотрели на мать, ловили каждое ее слово.

Аверьян от души искренне расхохотался:

— Ну и гвардия у тебя, дорогая Мария Анисимовна! Здравствуйте, дорогие дети. Я вашу маму давно знаю. Видел и вашу бабушку Олимпиаду.

— А наса бабуся Халитина, она у нас холосая, плиносит гостинцы, — осмелев, доложил Пархомчик.

— Вот молодец! — спохватился Аверьян. — Пархомчик! Ты напомнил мне. У меня для вас есть гостинцы. — Он раскрыл дорожный саквояж и достал сверток. — В городе купил, — сказал он, раздавая детям конфеты в цветных обертках. — Ешьте на здоровье!

И снова по старшинству дети друг за другом — Хрисанф, Марийка, Пархомчик — поблагодарили.

Аверьян смотрел на Машу и с внутренней улыбкой отметил про себя, что глаза Маши светились неподдельной нежностью и глубокой материнской любовью.

— Мама! Разрешите нам пойти на речку, — попросил Хрисанф.

— Идите, только не спускай глаз с малышей. Не подводи их к страшному омуту.

— А мы на омут и не ходим, там клутит стласно! — живо ответил за всех Пархомчик.

Дети попрощались с гостем и убежали из хаты.

— А твои гамаята вежливые, ты хорошо их воспитала.

— Да, в этом заслуга твоей сестрички. Я учу их, и с каждым в отдельности беседую, и всех вместе собираю. Как видишь, хорошо выходит. Значит, твоя сестричка годится в педагоги?

— Поздравляю, Машуня моя дорогая, и от души рад за тебя. — И тут же подумал, стоит ли говорить ей о своем первом впечатлении, которое произвели на него загорелые, в помятой и латаной полотняной одежде ее дети — «босая команда», как мысленно окрестил их. Но когда этих здоровых детей, вскормленных хлебом и луком, закаленных на земле и на воде, сравнил с хилыми и слабыми барчуками, выпестованными на лакомствах, закутанных в семь одежек от солнца и свежего воздуха, убедился, что можно позавидовать Маше, потому что она воспитывает крепких телом и духом детей.

Подумал и о себе. Если бы горе и нужда не закалили его в детстве, то вряд ли выдержал бы он все вилюйские морозы и полицейские подзатыльники. Согнулись, сломились и увяли иные его товарищи по горестному далекому сибирскому невольничьему скитанию. И именно те, кто не имел житейской закалки, а рос в роскоши и тепле.

— С чем же ты меня поздравляешь, Аверьянушка?