Сквозь тьму с О. Генри

Но к нам с Билли Рейдлером Портер относился иначе. Он любил нас. Он мог часами сидеть в почтовом отделении и выуживать из нас сведения о нашем лихом прошлом. Он без видимых усилий заставлял нас описывать налёты на поезда и растолковывать ему тонкости употребления бандитского жаргона. Он никогда ничего не записывал, но его память скрупулёзно регистрировала всё, что он слышал.

В тот день, когда я рассказал ему о Дике Прайсе, сотоварище по отсидке, он долго сидел молча.

— Из этого мог бы получиться прекрасный рассказ, — сказал он наконец.

Дик Прайс послужил прототипом бессмертному Джимми Валентайну.

Портер наведался в почтовое отделение как раз после того, как был совершён выдающийся подвиг. Дик Прайс, охранник и я вернулись из администрации «Пресс-Пост Паблишинг Компани», где Прайс открыл сейф за десять секунд.

Глава XVIII

Портер в своём рассказе дал Дику шанс, которого жизнь этому парню не предоставила. История подлинного Джимми Валентайна, тёмная, горькая, окончившаяся смертью героя, — лишь ещё одна трагедия, проникшая сквозь защитную оболочку Билла Портера и показавшая грубую изнанку «высшего общества».

Дик Прайс не вылезал из тюрем с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать. И всего несколько тяжёлых лет он провёл… нет, не на свободе. Вне стен узилищ. Свободой это назвать никак нельзя.

Билл Портер взял только один эпизод из трагической жизни Дика. Его Джимми Валентайн — скорее, обаятельный, утончённый жулик. Но в тот момент, когда он сбрасывает верхнюю одежду, берёт свои инструменты и принимается вскрывать сейф — в этот момент он приносит себя в жертву. Сердце замирает при мысли о том, что возможность обрести счастье для Джимми утеряна навсегда. И с каким же облегчением вздыхаешь, когда в конце рассказа Джимми выходит победителем! Портер так тонко играет на струнах души читателя потому, что за этой прекрасной доброй новеллой мрачной тенью стоит искорёженная жизнь Дика Прайса.

Дик был из тех, кто всё время нарывается на неприятности. Он так много времени провёл за решёткой, что стал мрачным, нелюдимым и неразговорчивым человеком. Но душа у него была золотая. Это Дик пытался спасти меня от порки и слесарки после моего неудачного побега. Я как-то оказал ему маленькую услугу, и после этого он ради меня готов был дать содрать с себя всю шкуру вместе с мясом.

Он считался неисправимым — рецидивистом. В Огайо, если ты был пойман в третий раз, тебе светила пожизненная тюряга и никаких привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночке, кто не вылезал из жутких камер и кому было отказано в возможности читать и писать, чья душа была истерзана страшными криками истязаемых узников — только тот может понять весь ужас того, что довелось пережить Дику Прайсу.

Ему было двадцать, когда он попал в тюрьму в третий раз, и поэтому его лишили всех человеческих радостей. Ему не разрешалось брать в руки книгу, ему не давали бумаги, он никому не мог написать письмо, да и получать письма ему тоже не разрешалось. Пусть там, в большом мире, и был кто-то, у кого душа болела за Дика — всё равно, запрет есть запрет. В течение шестнадцати лет до него с воли не доносилось ни одного слова, ни одного доброго пожелания.

Я не знаю ничего хуже, чем зрелище страданий товарища по несчастью. Дик страшно мучился тем, что ничего не знал о судьбе своей старой матери; желание узнать о ней хоть что-нибудь изводило его днём и ночью. Жива ли она, всё так же ли тяжело работает, как прежде, вспоминает ли о своём непутёвом сыне? Хоть бы одно словечко от неё! Это желание сводило его с ума.

И мне удалось получить для него это словечко. В благодарность он готов был отдать за меня свою жизнь. Это полученная им с воли весть и сподвигла его открыть сейф в «Пресс-Пост Паблишинг».

Я познакомился с Диком как-то вечером, гуляя по тюремному коридору, через пару-тройку месяцев после моего прибытия. Дик к тому времени сидел уже так долго, что надзиратели доверяли ему и разрешали покидать камеру и гулять по коридорам. Я часто видел его маленькую, нервную фигуру, вышагивающую туда-сюда. У него было смышлёное смуглое лицо и беспокойные серые глаза.

Я тогда работал в отделе перемещений и, уходя последним, запирал двери. Однажды я наткнулся на Дика в углу коридора — он сидел и жевал пирог.

— Хочешь кусочек, приятель? — спросил он. Вообще-то Дика побаивались из-за его гордого, непримиримого характера и, в особенности, из-за острого, выдающегося ума — таких среди обычных обитателей застенка сыскалось бы не много.

Я принял приглашение. Вот тогда он и рассказал мне о своей тоске по матери.

— Знаешь, приятель, это просто мука мученическая думать о том, как она страдает. Я готов голову прозакладывать, что она по вечерам стоит здесь, под этими адскими стенами, и её сердце разрывается от желания услышать хоть одно слово от меня. Ты знаешь…

Дик выложил мне свою историю. Узники любой тюрьмы жаждут выговориться, они готовы рассказать свою жизнь любому, кто согласится послушать.