Сквозняк из прошлого

Ему объяснили, что, упоминая ее запросто, по имени, его собеседник желал лишь создать непринужденную обстановку. Он всегда так делает. Вот только вчера он совершенно умиротворил другого заключенного, сказав: «Тебе лучше поделиться с дядей своими снами, иначе тебя могут поджарить на электрическом стуле». Замечал ли Хью, или, вернее, мистер Пёрсон, «деструктивные побуждения» в своих снах? – вот что еще не было выяснено до конца. Само понятие, возможно, следует прояснить. Так, скульптор мог бы сублимировать деструктивное побуждение, атакуя неодушевленный предмет зубилом и молотком. Прекрасные возможности для удовлетворения деструктивного побуждения открывает полостная хирургия: один уважаемый, хотя и не всегда удачливый практикующий врач признался в частной беседе, как трудно ему бывает удержаться, чтобы не вырезать каждый орган, попадающий в поле зрения во время операции. Всякого человека просто распирает от скрытых позывов, накопленных с младенческих лет. Хью не должен их стыдиться. Фактически в период полового созревания сексуальное желание возникает в виде замены желанию убивать, которое человек обычно удовлетворяет во сне; а бессонница – это просто страх осознать во сне свои бессознательные желания зверски убивать и совокупляться. Около восьмидесяти процентов всех снов, которыми наслаждаются взрослые мужчины, носят сексуальный характер. Ознакомьтесь с выводами Клариссы Дарк – она самостоятельно обследовала две сотни здоровых заключенных, тюремные сроки которых, разумеется, были сокращены на число ночей, проведенных в общей спальне Центра. И что же? У ста семидесяти восьми мужчин наблюдалась сильная эрекция во время фазы сна под названием «ГаРеМ» («Глаза Реагируют и Мечутся»), отмеченной видениями, вызывающими похотливое блужданье глаз, своего рода бесстыдное внутреннее глазение. Кстати, когда мистер Пёрсон начал ненавидеть миссис Пёрсон? Ответа нет. Может быть, ненависть была частью его чувства к ней с самой первой минуты? Ответа нет. Покупал ли он ей когда-нибудь свитер с высоким облегающим воротом? Ответа нет. Испытал ли он раздражение, когда она заметила, что ворот туговат?

«Меня вырвет, – сказал Хью, – если вы не перестанете донимать меня всем этим гнусным вздором».

17

Теперь мы обсудим любовь. Какие мощные слова, какое оружие хранится в горах, в подходящих местах, в особых тайниках гранитного сердца, за стальными поверхностями, окрашенными так, чтобы сымитировать крапчатость соседних скал! Но когда в дни недолгого ухаживания и брака Хью Пёрсон хотел выразить свою любовь, он не знал, где искать слова, которые могли бы ее убедить, тронуть, вызвать яркие слезы на ее жестоких темных глазах! И наоборот, что-то невзначай сказанное им и не предназначенное для выражения сердечной боли и поэзии, какая-нибудь банальная фраза, могло вдруг вызвать в этой по существу несчастной женщине со сморщенной душой истерически счастливый отклик. Сознательные попытки терпели неудачу. Если, как изредка случалось, в самый сумрачный час, не имея ни малейших постельных намерений, он прерывал чтение, чтобы зайти в ее комнату и, завывая о своем обожании, подобраться к ней на коленях и локтях, как восторженный, неизвестный науке недревесный ленивец, то хладнокровная Арманда приказывала ему выпрямиться и перестать валять дурака. Самые пылкие обращения, какие он только мог придумать – моя принцесса, моя душенька, мой ангел, мой звереныш, мой изысканный хищник, – просто выводили ее из себя. «Почему, – спрашивала она, – ты не можешь говорить со мной обычным человеческим образом, как джентльмен разговаривает с леди, почему ты не можешь обойтись без всего этого шутовства, почему не можешь быть серьезным, простым и достоверным?» Но любовь, отвечал он, это что угодно, только не достоверность, реальная жизнь это нелепость, простаки смеются над любовью. Он пытался поцеловать подол ее юбки или укусить складку на ее штанине, подъем ее ступни, палец ее разъяренной ноги – и пока он так пресмыкался, его немузыкальный голос шептал, как бы самому себе на ухо, сентиментальную, экзотическую, редкую, заурядную пустяковщину и всячинку, простое выражение любви становилось чем-то вроде деградировавшего птичьего ритуала, исполняемого одним самцом, без самки в поле зрения – длинная шея в прямом положении, затем в изогнутом, клюв опускается ныряющим движением, шея вновь выпрямляется. Все это заставляло его стыдиться самого себя, но он не мог остановиться, а она не могла его понять, потому что в такие моменты ему никак не удавалось найти подходящее слово, подходящую водоросль.