Сквозняк из прошлого

В отроческие годы он попытался решить первую часть задачи с помощью остроумного метода, более действенного, чем пилюли (слишком легкие приводили к недостатку сна, а слишком мощные средства усиливали яркость чудовищных видений). Найденный им метод заключался в умозрительном повторении с точностью метронома теннисных ударов в игре на открытом воздухе. Единственной игрой, которой он предавался в юности и в которую все еще мог играть в сорок лет, был теннис. Он играл не просто сносно, со своего рода легкой элегантностью (давным-давно перенятой у лихого кузена, тренировавшего мальчиков в той школе в Новой Англии, директором которой был его отец), но и разработал удар, который ни Гай, ни его шурин, даже еще более высокого класса профессионал, не могли ни повторить, ни отбить. В нем было что-то от искусства ради искусства, поскольку его нельзя было применить к неуклюжим низким мячам, он требовал идеально сбалансированной стойки (которую нелегко принять в спешке) и сам по себе ни разу не принес ему победы в партии. Этот Удар Пёрсона выполнялся жесткой рукой и сочетал энергичный драйв с цепкой подрезкой, которая следовала за мячом от момента его соприкосновения с ракетой до завершения удара. Соприкосновение (и это был самый чарующий элемент) должно происходить в верхней части ракетных струн, а игрок должен находиться на достаточном удалении от места отскока мяча и как бы тянуться к нему. Отскок должен быть достаточно высоким, чтобы головка ракеты захватила мяч нужным образом, без малейшего «скручивания», а затем пустила «прилипший» мяч по строгой траектории. Если «сцепка» была недостаточно продолжительной или если она начиналась слишком близко, в середине головки, то выходила самая обычная, небрежная, медленно изгибающаяся «галоша», которую, конечно, легко парировать; но при точном выполнении удар отдавался резким треском по всему предплечью и со свистом рассекаемого воздуха посылал мяч в идеально контролируемом, очень прямом скольжении в точку, близкую к задней линии. При ударе о грунт он так же, казалось, льнул к нему, как и к жилам ракеты во время самого удара. Сохраняя свою скорость неизменной, мяч едва отрывался от земли; собственно, Пёрсон верил, что непомерными, всепоглощающими тренировками можно было добиться того, чтобы мяч не отскакивал вовсе, а молниеносно катился бы по поверхности корта. Никто не способен отбить мяч без отскока, и в скором времени такие удары, разумеется, были бы запрещены как нелегальный прием, отравляющий удовольствие другим. Но даже в черновой версии его изобретателя он доставлял восхитительное удовлетворение. Ответный удар неизменно проваливался самым нелепым образом из-за того, что стелющийся мяч не поддавался захвату, не говоря уже о том, чтобы противник мог направить его должным образом. Всякий раз, как Хью удавался его «цепкий драйв», что, к сожалению для него, случалось нечасто, оба Гая бывали заинтригованы и раздражены. Он отыгрывался на том, что не говорил озадаченным профессионалам, пытавшимся воспроизвести его удар (и добившимся лишь слабого «спина»), что фокус не в резаности, а в цепкости, и не только в самой цепкости, но в определенном месте в верхней части струн, где происходит сцепление, как и в жесткости тянущегося движения руки. Хью годами мысленно лелеял свой удар, много позже того времени, как возможности его применить сократились до одного-двух случаев в каком-нибудь беспорядочном обмене. (Собственно, в последний раз он удался ему в тот день в Витте, в игре с Армандой, после чего она покинула корт и наотрез отказалась вернуться.) Он служил ему главным образом как средство самоусыпления. За время своих снотворных упражнений он его значительно усовершенствовал – к примеру, ускорил его подготовку (когда требовалось принять быструю подачу) и научился воспроизводить его зеркальную версию, удар слева («бэкхенд», кисть обращена к мячу тыльной стороной), вместо того, чтобы оббегать мяч, как дурак. Едва он находил удобное место для щеки на прохладной и мягкой подушке, как знакомая упругая дрожь пробегала по его руке, и он начинал громить одного соперника за другим. Наслаждение усиливали приятные дополнения – пояснение сонному репортеру: «Режь сплеча, но удерживай целым»; или выигрыш в тумане эйфории Кубка Дэвиса, наполненного до краев маком.

Почему он отказался от этого необычного средства против бессонницы, когда женился на Арманде? Уж не потому ли, что она раскритиковала его горячо любимый удар как оскорбительный и скучный? Была ли в том повинна новизна общей постели и присутствие иного мозга, гудящего поблизости и нарушающего уединение гипнотической – и довольно инфантильной – рутины? Возможно. Так или иначе, он оставил попытки, убедил себя, что одна-две бессонные ночи в неделю составляют для него безвредную норму, а в другие ночи довольствовался просмотром событий дня (автомат на свой лад), забот и miseres^[31] обыденной жизни с редким и скудным павлиньим пятном, именуемым тюремными психиатрами «половым актом».