Сквозняк из прошлого

Подав им превосходный ужин (возможно, немного слишком сытный, но не избыточный – прожорливыми их нельзя было назвать), тучная Полин, femme de menage^[36], которую они делили с бельгийским художником, жившим в пентхаусе этажом выше, вымыла посуду и ушла в свое обычное время (в четверть десятого или около того). Поскольку у нее была раздражающая привычка ненадолго усаживаться перед телевизором, Арманда всегда ждала, пока она уйдет, прежде чем запускать его для собственного удовольствия. Сейчас она включила его, дала ему ожить, перешла на один канал, на другой – и щелчком прикончила изображение, фыркнув от отвращения (ее симпатии и антипатии по этой части не подчинялись никакой логике, она могла смотреть одну или две программы со страстной регулярностью или, наоборот, неделю не прикасаться к телевизору, как будто наказывая это дивное изобретение за проступок, известный только ей, а Хью предпочитал не обращать внимания на ее загадочные распри с актерами и обозревателями). Она раскрыла книгу, но тут позвонила жена Фила, чтобы пригласить ее на завтрашний предварительный просмотр лесбийской драмы с лесбийским составом актрис. Их беседа продолжалась двадцать пять минут, Арманда говорила конфиденциально приглушенным голосом, а Филлис отвечала так звучно, что Хью, который сидел за круглым столом, правя стопку гранок, мог бы слушать, кабы пожелал, обе стороны тривиального потока. Вместо этого он удовлетворился резюме, сообщенным ему Армандой, вернувшейся на серую плюшевую софу перед поддельным камином.

Как случалось и раньше, около десяти часов вечера сверху вдруг раздались резкие скрежеты и удары – живший над ними кретин с большой натугой перетаскивал свое нелепое изваяние («Pauline anide», согласно каталогу) из середины мастерской в угол, который она занимала по ночам. И как обычно, Арманда в ответ уставилась в потолок и проворчала, что давно бы пожаловалась кузену Фила (управлявшему этим многоквартирным домом), если бы этот сосед не был таким дружелюбным и обходительным господином. Когда восстановился покой, она стала искать книгу, которую раскрыла перед телефонным звонком. Ее муж неизменно испытывал прилив особой нежности, примирявшей его с унылым или жестоким уродством того, что не слишком счастливые люди зовут «жизнью», всякий раз, как он подмечал в аккуратной, деловитой, трезвомыслящей Арманде красу и беспомощность человеческой рассеянности. Он нашел предмет ее трогательных поисков на журнальной полке рядом с телефоном и, возвращая его Арманде, получил позволение коснуться благоговейными губами ее виска и пряди светлых волос. Затем он вернулся к гранкам «Траляций», а она к своей книге – французскому путеводителю, в котором перечислялось множество великолепных ресторанов, отмеченных вилкой и звездами, но не очень много «приятных, тихих, хорошо расположенных отелей» с тремя или более башенками, а иногда и с красной певчей птичкой на ветке.

«Вот милое совпадение, – заметил Хью, – один из его персонажей, в довольно непристойном отрывке… кстати, как правильно – “Савойя” или “Савой”?»

«Что за совпадение?»

«Да, один его персонаж сверяется с “Мишленом” и говорит: от Кондома в Гаскони до Пусси в Савойе не ближний свет».

«“Савой” это отель, – сказала Арманда и дважды зевнула, сначала сжимая челюсти, потом открыто. – Не знаю, почему я так устала, – добавила она, – но я знаю, что вся эта зевота только мешает заснуть. Я, пожалуй, попробую сегодня свои новые пилюли».

«Постарайся представить себе, что скользишь на лыжах по очень гладкому склону. В молодости я мысленно играл в теннис, и это часто помогало, особенно если воображать новые, очень белые мячи».

Она еще немного посидела, погруженная в свои мысли, потом заложила страницу красной ленточкой и пошла на кухню за стаканом.

Хью любил читать гранки дважды: первый раз ради исправления недостатков текста, а второй – ради достоинств самого произведения. Он считал, что для дела в конечном счете лучше, чтобы зрительная проверка предшествовала умственному удовольствию. Сейчас он наслаждался второй стадией, и хотя уже не искал ошибок, все же не упускал шанса выправить пропущенный ляпсус – собственный или печатника. Он, кроме того, позволял себе с предельной скромностью помечать на полях второго экземпляра (предназначенного для автора) те места, в которых у него вызывали вопросы некоторые идиосинкразии стиля и орфографии, надеясь, что великий человек поймет, что под сомнение ставится не его гениальность, а грамматика.