Сладкая месть

— ПОТОМУ ЧТО МНЕ ЕЁ ЖАЛЬ! Потому у меня тоже должен был быть РЕБЁНОК!!! — Сидя на коленях, внутренне взрываясь от душевной боли, я отчаянно вцепилась пальцами в паркет, ломая ногти до противного скрежета половиц, — Твой ребёнок, Давид. Но он умер. Моя мать убила его… — Пауза. По щекам, будто кнутом, хлещут слёзы, а сердце тонет в крови. — Ядом. Она подсыпала мне в чай отраву и вызвала выкидыш. Четыре. Года. Назад.

Вскинув голову вверх, посмотрела на него, такого растерянного, сбитого с толку и ошарашенного, сквозь пелену едких слез и… мгновенно лишилась чувств.

* * *

На некоторое время мне удалось почувствовать себя свободной. Боль отступила, а сознание очистилось от вечных проблем. Сначала, я подумала, что моя жизнь оборвалась. Что я умерла и попала в иной мир. Но из этого сладкого дрёма, обратно, в отравленную реальность, меня вернул знакомый бархатный голос, наполненный тревогой.

— Вся горишь…

Крепкая ладонь накрыла лоб, осторожно провела по влажным локонам и щекам, бережно растирая слёзы.

Нежно, ласково. И сердце в груди начало сходить с ума, мигом вернувшись к жизни.

Кто это? Давид? Мой Давид. Мой любимый и нежный мишка…

Он что вернулся? Или я брежу.

— Да-вид… Да-вид…

Шептала, мотыляла головой в разные стороны, не соображая вообще, что происходит, не контролируя свои мысли, слова, действия.

— Прос-ти…

Почувствовала, как меня подняли с пола и, крайне осторожно прижав к тёплой груди, куда-то понесли.

— Шшш… Тише-тише… У тебя лихорадка. Дурочка… Почему молчала?!!

— Ты н-не хотел слы-шать…

Последние слова… и очередное падение в бесчувственную воронку небытия.

* * *

Даже сквозь сон я слышала какие-то голоса. Чувствовала, как чьи-то тёплые руки гладят мои волосы, а мягкие губы целуют холодные пальцы. Чувствовала знакомый запах, с ноткой морского бриза, от которого по телу растекалось приятное тепло, а дрожь подавлялась.

Периодически я вскакивала с кровати, обеими руками хваталась за горло, и давилась лающим кашлем, чувствуя, как лёгкие выворачивает изнанкой наружу.

Давид в этот момент явно сходил с ума.

Прижимал меня к себе, успокаивал.

Не помню, какими именно словами, но его слова, его трепетные ласки не сравнились бы даже с самыми дорогими и самыми эффективными лекарствами, что существовали в мире по сей день.

Неужели поверил?

Неужели простил.

Любимый…

Если бы ты только знал, как я соскучилась.

По тебе. Настоящему.

Такому родному, чувственному… такому заботливому.

— Девушку нужно срочно отвезти в больницу. — Слегка приподняв веки, я увидела незнакомого мужчину с бородой, который шарил по мне фонендоскопом, оценивая глубину дыхание, а также работу лёгких.

После чего бросил взгляд на градусник, не убирая руку с пульса.

Этот мужчина, как и все остальные окружающие предметы, будто парили в невесомости. Но все же, я успела оценить мимику незнакомца, по которой поняла, что одной таблетки парацетамола, в моём случае, будет недостаточно.

— Что-то серьёзное? — Давид с силой сжал мою руку, взглядом бросив вызов доктору, будто это он и только он был причастен к моей простуде.

— Да. — Сочувствующий вздох. — Похоже на пневмонию.

* * *

Вообще болела я крайне редко. А услышав в лоб такой вот страшный диагноз… будто на миг провалилась в ад.

— Не переживай, девочка. — Поцелуй в лоб. Слёзы стынут в глазах, но боятся выйти наружу. Мужчины не плачут. А мужчины-воины — тем более. — Всё будет хорошо. Я скоро приеду. Очень скоро. Ни о чем не волнуйся.

Не прошло и часа, как меня, по прошению Давида, привезли в частную клинику, определили в одноместную палату, воткнули в вену иглу, прописав капельницу и постельный режим.

Я смутно помню, каким образом Давид принял решение.

Я думала, он желает мне смерти.

Но что-то изменилось.

Его взгляд изменился! Его голос. Его прикосновения.

После того… как я, наконец, докричалась о своей боли, которая мучила меня и резала наживую клятых четыре года!

— Поспи. А после… поговорим. — Стоял на коленях перед кроватью. Большой такой. Нет, не большой! А огроменный! Именно поэтому из-за своего объемного тела ему пришлось опуститься на колени, чтобы видеть моё бледное лицо и вялые, изредка подрагивающие от слабости, веки. — Я больше никогда не буду на тебя кричать. Больше никогда не буду брать силой. Мне так жаль… Соня. Девочка моя. Малышка. — Лбом к моему лбу прижимается, мои руки своими сжимает, вот-вот и разрыдается, — Крошка.

У меня у самой нервы ни к черту!

Я сама губы кусаю до ран, крепко-крепко жмурюсь, сдерживая ручьи слёз.

Пытаюсь открыть рот, чтобы сказать что-то в ответ… Но не могу.

Комок в горле. Дрожь в скулах. Вот-вот и захлебнусь в истерике!

Давид сипло выдыхает, а затем осыпает моё лицо поцелуями.

Целует щёки, нос, рот. Нежно, как ребёнка. А я в этот невероятный миг чувствую, как низ живота взрывается от приятного тепла, как будто я только что прыгнула со скалы в воду, и у меня дух перехватило.

Глаза целует, слезы губами собирает. И сам кривится, чтобы не разрыдаться.

Напоследок, крепко-крепко прижимает к груди, к бешено торохтящему сердцу… и уходит.

Но ещё раз десять перед уходом клянется, что обещает вернуться.