Сладкая месть

Оба равны. Профессионалы. Оба переполнены ненавистью. Оба хотят отстоять свою правду.

— Давид… Давид… — жалобно так, забившись в угол. Звала его, молилась, переживала. Тонула в слезах, задыхалась в истерике.

Ну когда же всё это закончится!

Когда!

Сил уже нет ни на что…

Кулаки у обоих в крови. На лицах ссадины. Одежда порвана, свисает рваными клочьями. В глазах сверкают молнии. Были братьями, стали недругами.

Из-за меня. Из-за меня наша комфортная вселенная опрокинулась вверх тормашками.

Два одичалых, осатанелых зверя. Рвали друг друга на части, драли до мяса кожу, лупили кулаками по крепкому торсу. Даже стены ходили ходуном.

Не знаю точно, сколько продолжался весь этот кромешный кошмар!

Но у меня едва не случился инфаркт, когда Давид, в край озверев, нанес решающий, сокрушительный удар. Отчего Антон, не устояв на ногах, отлетел к краю обрыва.

Дальнейшие мгновения развивались как в замедленной съемке.

Звон в ушах.

Кислород в лёгких превращается в пар.

Пульс пропускает удары…

Молот балансирует на краю пропасти, размахивая руками. Вот-вот и сорвётся вниз! Спиной, с пятиэтажного недостроенного здания.

В панике я кричу, закрываю одновременно уши и глаза.

Последнее, что слышу, за секунду до обморока, как Антон с отчаянием издаёт последний вопль:

— Брат.

Грохот.

Крик.

И тишина.

* * *

Распахнула глаза, жадно хватая воздух, цепляясь за крепкие плечи Давида, который, с адским волнением в глазах цвета угля, склонился над моим лицом, а затем быстро подхватил на руки, заключив в крепкие объятия.

Испугался.

Дрожал не меньше меня.

И дышал.

Хрипло. Со свистом.

Как-будто у него началась астма.

— Что с ним? Что с нииим? — извиваюсь в сильных тисках любимого, немощно молочу кулаками напряжённые бицепсы, просто потому, что не в состоянии более контролировать собственное тело.

— Тише, тише, маленькая. Всё закончилось, всё хорошо. Ты со мной. А я с тобой. — Обнимает, крепко-крепко прижимается лбом к шее, но я знаю, что нет! Не хорошо! Ничего не хорошо! Антон он… Я видела, как брат Давида сорвался в пропасть. Я видела, как там, на краю обрыва, мелькнули его ботинки, как Давид сам чуть-было не упал, когда попытался схватить брата за руку.

— Он п-погиб. Да? — всхлипываю, льну к его бурно вздымающейся груди, пока Давид рывком поднимает меня на руки, словно пушинку, грея теплом своего крепкого тела, и быстро несёт прочь, к лестнице.

Молчит.

Я снова повторяю вопрос.

— Не думай об этом, Крошка. Он сделал свой выбор. Он бросил мне вызов. Не на жизнь, а на смерть. Он заставил тебя страдать. Я убью каждого, кто посмеет сделать тебе больно. Потому что понял, насколько сильно ошибался. Понял, что враги они, а не мы с тобой. Ты лишь пешка, которой манипулировали с помощью угроз. Ты для меня дороже всего на свете, девочка. — Ласково целует в макушку. Руки трясутся, тело колотит от дрожи. В глазах стынут слёзы. Я не вижу его лица. Но я точно знаю… Давид скорбит. Просто пока не понимает, что только что произошло. — Антон изменился. Он не оставил мне выбора. — На секунду замолкает, сдерживая внутренний рык. — Когда выйдем на улицу, просто зажмурься и обними меня крепче, малышка. Не смотри туда. Не смей смотреть на площадку под балконами.

* * *

Мы снова вернулись в больницу.

Давид не отходил от меня ни на шаг. Боялся, что кошмары снова будут терзать мои сны. Вновь боялся меня потерять, допустив страшную ошибку, допустив то, что кто-то в очередной раз посмеет сделать мне больно.

Когда мы покидали стройку, там, в машине Давида, я на некоторое время выпала из реальности, погрузившись в дремоту. Он обернул меня в свою куртку, потому что меня колотило, поднялась температура, горло сдавило жутким кашлем. Давид крепко сжал мою руку, переплёл наши пальцы друг с другом и не отпускал до самого прибытия в больницу.

Даже, несмотря на то, что я практически увидела ещё одну смерть воочию, сейчас мне воистину стало хорошо. Так хорошо, как было четыре года назад. Я чувствовала его любовь. Чувствовала невероятную поддержку и защиту. А также восхитительный запах его куртки, в которую он настолько трепетно обернул моё истощенное тело, словно я была его крохотной дочкой.

* * *

Спустя два дня, когда я немного оклемалась от болезни, в купе с очередным стрессом, я услышала громкие, разрывающие душу стоны, когда проснулась после капельниц, после дневного сна.

Давид не спал. Он стоял на коленях, в палате, прильнув лбом к моим коленям. И с надрывом рыдал. Повторяя одно и тоже. Одно и тоже.

— Прости… прости… прости…

Как молитву. Как заклинание. Миллионный раз.

Я никогда не видела, как плачут мужчины.

И у меня грудь разрывалась на части, когда я видела его слёзы, когда я сама рыдала, вытирая их дрожащими ладошками.

— Наш ребёнок… наш малыш…

Я не выдержала. Я притянула мужчину к себе, положила его голову к себе на колени, и крепко-крепко обняла.

Нет, он не плакал.

Он буквально выл от безнадежного отчаяния!

Сипло и громко… Сорвавшись в болезненной истерике.

Сейчас, он не держал боль в себе, как принято держать железным мужчинам.

Он колотил кулаками кровать, он проклинал себя и всех, кто разрушил нашу жизнь.