Сладкая отрава (СИ)

– Мне наплевать, чей это ребенок, и я ненавижу Эвердин, – резко отвечаю я. – А тебе советую держаться от всего этого подальше, Финник. Я начинаю думать, что тебя как-то по-особенному волнует судьба Сойки, – злобно говорю я.

Двери лифта открываются, нарушая воцарившуюся тишину. Одейр делает шаг назад и поджимает губы. Я чувствую, как много ему хочется мне сказать, но, переборов себя, он лишь повторяет:

– Пощади ее ради ребенка.

Смотрю ему в глаза и мне даже обидно. Из нас двоих предатель и бессердечная дрянь – она, а Одейр видит монстра во мне. Где справедливость?

– Именно из-за ребенка Китнисс все еще жива. Доволен? – сквозь зубы отвечаю я и, не дожидаясь ответа Победителя, захожу в лифт, где меня уже ждут миротворцы. Кабина захлопывается, ограждая меня от дальнейшего спора.

Уровень, на котором содержатся заключенные, представляет собой лабиринт извилистых коридоров. В недрах этих туннелей расположились камеры разного размера и назначения. Проходя мимо одной из таких камер, я замираю.

Моя.

Здесь я провел почти месяц, умоляя прекратить мои муки и просто убить.

Черт. Сейчас не время жалеть себя.

Миротворцы уверенным шагом идут вперед, а я следую за ними. Они останавливаются у неприметной двери в одном из закоулков и, провернув ключ в замке, распахивают дверь в темницу. Изнутри не раздается ни звука, словно там и нет человека, томящегося в заключении. Глубоко вздыхаю и делаю шаг навстречу своему кошмару.

Китнисс сидит на низкой кушетке и даже не смотрит на входную дверь. Она выглядит заметно похудевшей, хотя я видел ее всего несколько дней назад. Под глазами темные круги, волосы, наверное, уже забыли, что такое расческа, настолько они спутались и торчат во все стороны, выбившись из косы. На Сойке все еще солдатская форма Тринадцатого, не хватает только куртки: вместо нее я вижу простую майку, которая когда-то была белой, а теперь приобрела цвет грязно-серого неба в дождливый день.

Наконец, Китнисс замечает меня и медленно встает со своего места. Поджимаю губы, чувствуя, как от напряжения сводит скулы. Только бы не сорваться, только бы не убить ее.

Нельзя. Войну надо прекратить, а для этого Сойка должна оставаться живой и, более или менее, здоровой.

Когда наши глаза встречаются, происходит странное: Китнисс раскрывает руки и со всех ног бросается ко мне. Я не успеваю отреагировать, а она уже прижимается ко мне всем телом, словно я – самый дорогой для нее человек. Мне кажется, что я не дышу. Китнисс так близко: я чувствую тепло ее тела, я ощущаю силу объятий, опутавших меня…

Она поднимает голову и смотрит на меня. Я замечаю, как она дрожит, поднимая руку к моему лицу и аккуратно касаясь пальцами щеки. Мне хочется оттолкнуть ее, отбросить от себя, ударить, но я стою, словно статуя, и позволяю ей касаться себя. Китнисс погружает пальцы в мои волосы, а я прикрываю глаза и стараюсь дышать ровно.

Я точно улавливаю момент, когда сопротивляться ненависти, пропитавшей меня, становится невозможно. Сжимаю кулаки так сильно, что мышцы начинают болеть от напряжения. Если я позволю себе ее ударить – не смогу остановиться. Покалечу. Нельзя.

Вскидываю руку и, ухватив Китнисс за косу, со всей силы тяну ее голову назад, отталкивая Сойку от себя.

– Не разыгрывай спектакль, – говорю я злобно. – Здесь нет камер, чтобы оценить твой творческий подход к делу.

На глазах Китнисс поблескиваю слезы, и мне нестерпимо хочется ее ударить, чтобы прекратить весь этот фарс.

– За что ты так со мной, Пит? – спрашивает Китнисс, и будь я проклят, но она выглядит чертовски убедительно, прикидываясь невинной жертвой обстоятельств.

– Не догадываешься? – уточняю я. – Решила поиграть в символ революции, изменить мир? Залить страну кровью? Позволила Сноу издеваться надо мной?

– Я не понимаю… – упрямо бормочет Китнисс, бегая глазами по моему лицу, но, все же, не решаясь подойти ближе.

– Это ты виновата в той боли, через которую я прошел. Это из-за тебя я много дней подряд молил о смерти, лишь бы прекратить свои мучения… А что ты? Развлекалась с «кузеном»? Крутилась перед камерой и взрывала горы, возникающие на твоем пути?

Я понимаю, что срываюсь, чувствую, что ору, надрывая голос, но это лучше, чем позволить себе пустить в ход кулаки.

– Я хочу, чтобы ты на своей шкуре поняла, каково мне пришлось. Я хочу, чтобы ты вопила в голос, взывая ко всем богам по очереди, и мечтала об единственно возможном освобождении – смерти.

– Нет! – спорит Китнисс, сверкнув глазами. На ее лице испуг, смешанный с чем-то еще… Сочувствием? Жалостью?

– Да, Китнисс, – отмахиваюсь я. – Да! Я мечтаю о том, чтобы ты страдала. И мне искренне жаль, что я не могу себе этого позволить, иначе ребенок Гейла в твоем животе будет мучиться вместе с тобой…

Я не успеваю договорить, потому что внезапно чувствую резкую боль, и понимаю, что Китнисс снова сократила расстояние между нами. Звон ее пощечины будто повисает в воздухе, вибрируя и отражаясь от стен, а моя щека горит, обожженная ее ладонью.

– Не смей так говорить, – кричит она, – это твой ребенок! Наш!