Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

Снился ему светлый триклиний с видом на сады Мецената. За столом возлежит хозяин — еще молодой человек, но грустный и усталый, как после дальней и ряской дороги. Видно, что принял ванну, но тяжесть не смыл и грусть не развеял. Один возлежит. Никого нет рядом. Входит повар — тоже молодой человек, но, в отличие от хозяина, веселый и бодрый. Он ставит на стол медное блюдо, на котором лежит жаренный на угольях морской краб, обложенный спаржей, а в эту спаржу мелко покрошены колбаски и ветчина. И, представляя блюдо, повар говорит: «Краба этого выловили в Нарбонской Галлии, в Масиллии, но вырос он в Испании, а потому спаржа испанская и ветчина с колбасой — испанцы без нее не обходятся. Отведай, господин. Краб так себе был. Но блюдо для тебя целебное: силы восстанавливает и хворь прогоняет». Хозяин сперва недоверчиво и боязливо глядит на повара. Но тот его успокаивает: «Да я лишь недавно стал осваивать поварское искусство. И видишь, один работаю: сам готовлю, сам оформляю блюдо, сам тебе подаю. Но я парень способный, учился у греческих поваров. И главное: предан тебе и о здоровье твоем пекусь». Хозяин начинает есть и с каждым куском свежеет и сил набирается.

А ему уже вторую закуску несут. На сей раз — павлина под красным соусом, обложенного устрицами. И уже не повар подает, а прислужник его, которому положено разносить кушанья. И блюдо под павлином уже не медное, а серебряное. И тут же повар в триклиний выходит и радостно поясняет: «Павлин — отменный, с острова Самос. Соус — армянский, видишь, кровавый и огненный. Устриц же в Ликии наловили и заморозили», «А почему холодный павлин?» — спрашивает хозяин. А повар улыбается и отвечает: «Так ведь он всегда холодный был. Холодным и съесть надо». И только хозяин к блюду собирался притронуться, как слышит: вокруг голоса журчат и шепчут — и видит: вокруг него уже много людей за столами возлежат. И голос почти божественный властно и ласково произносит: «Увенчайте цветами сына моего. А вы, фламины, молитесь за его здоровье и за процветание Рима». А повар склонился к самому уху хозяина и шепчет: «Пока они молятся и готовят для тебя венок, ты ешь павлина, ешь, для утоления давнего голода. И азиатскими гадами морскими закусывай: они очищают кровь от волнений и печень от затаенных обид. Ешь, дорогой господин, пока сотрапезники твои на блюдо не накинулись и не сожрали его так, как тебя недавно хотели сожрать!..» И это блюдо хозяин ест с удвоенным аппетитом, а какие-то люди суетятся вокруг него: брызгают на него благовониями и голову ему увенчивают пестумскими розами…

— Прости меня! Я не хотел прерывать тебя, но не могу удержаться, — воскликнул вдруг Корнелий Максим. — Повар этот, откуда он? Ты ничего не пропустил в рассказе?

Пилат прервал рассказ и с удивлением посмотрел на начальника службы безопасности. Обычно демонстративно спокойный и подчеркнуто бесстрастный, Максим вдруг непривычно оживился: нос у него раздувался, щеки дергались, глаза сверкали любопытством настолько, что, обычно бесцветные, вдруг приобрели цвет и стали ярко-карими.

— Что значит «откуда повар»? — в некоторой растерянности отвечал Пилат.

— Может быть, у него было имя или прозвище, а ты забыл мне сообщить.

— Нет, имени или прозвища у повара не было.

— А как был одет?

— Сказочник одежды не описывал.

— Но, может быть, он назвал город или местность, из которой происходит этот повар? — настаивал Максим.

Пилат посмотрел на него уже с раздражением:

— Какой-то город, кажется, был назван… Но я сейчас не вспомню название.

— Может быть, Вульсинии?! — с надеждой воскликнул Максим.

— Вульсинии?.. Да, кажется, были эти самые Вульсинии… — Пилат еще досадливее глянул на Максима и тотчас обворожительно улыбнулся: — Ты слушай дальше, Корнелий, и все сомнения насчет повара у тебя отпадут.

— Всё! Ни слова больше. Буду нем как рыба.

— Нет, рыба была позже. На этот раз не угадал, — сказал Пилат и перестал улыбаться.