Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

. —..брата флейтиста тоже растлил на глазах у всех, — упрямо повторил Пилат. — А когда после этого мальчики стали попрекать друг друга бесчестием, Тиберии велел перебить им голени… Ты слышал о Малло-нии? Эту знатную и достойную женщину он заставил отдаться себе, но, не получив от нее должного удовлетворения, ибо женщина отказалась следовать самым гнусным и мерзким его прихотям, он выдал ее доносчикам и потом на суде не переставал спрашивать, не жалеет ли она, что тогда, в императорской постели, не попробовала с ним то-то и то-то. Не выдержала несчастная Моллония и во весь голос обозвала его волосатым и вонючим козлом с похабной пастью…

— Луций! Луций! — шептал Корнелий Максим с укоризной в голосе и с восхищением во взгляде.

— А бедная «козочка», после того как публично обвинила Тиберия, выбежала из зала суда, бросилась домой и заколола себя кинжалом… А знаешь, как этот «козел с похабной пастью» называет тех, кого сперва растлевает, а затем мучает и придает смерти?

— Не знаю. И знать не хочу. И умоляю тебя: хватит, довольно, прекрати! Я всё понял, что ты хочешь сказать! — воскликнул Максим.

А Понтий Пилат, в это время как раз остановившийся над Максимом, свирепо спросил:

— А кто прекратит этот страх? Кто остановит тот ужас, в котором вот уже несколько лет пребывает империя, сенаторы и всадники, армия и магистраты, римляне и чужеземцы, женщины и ныне даже дети?! Ведь этим страхом все мы придавлены, как упавшей колонной! Мы им до такой степени изуродованы, что затаились даже от близких, со знакомыми и незнакомыми избегаем встреч и боимся заговорить! Теперь даже на стены, даже на потолок уединенной беседки, вон, смотрим со страхом!.. Он якобы всё понял. А что ты понял, Корнелий Афраний Максим?!

Некоторое время молчали и пристально смотрели друг другу в глаза. Максим наконец ответил:

— Я давно знал, что, несмотря на свою молодость, ты умный и проницательный человек. Но я не знал, что ты так умени так проницателен! Я лично догадывался, что тебе поручено играть роль эдакого простачка, эдакого прыткого выдвиженца, капризного баловня судьбы… Ты только не обижайся на меня, Луций. Я почти с первого дня нашего знакомства догадался, что тебе поручено играть роль. И ты ее мастерски играешь. Клянусь богами!

— Ты еще Сеяном поклянись, — приветливо и радостно сказал Пилат.

— Клянусь Сеяном и его судьбой, что ты всех тут провел! Когда ты велел притащить римские знамена в Иерусалим, иудеи решили: этот человек ничего не понимает в политике, мы быстро с ним сладим и заставим плясать под нашу музыку. Когда ты затеял строительство водопровода, иудеи сказали себе: на этом тщеславном и неискушенном в финансовых махинациях мальчишке можно отлично заработать и поживиться. Ты всех их заставил поверить, что, в отличие от Грата, твоего предшественника, с тобой можно не церемониться, потому что ты высокомерен, но глуп, гневлив, но отходчив, заносчив, но пуглив. Даже самого умного, самого подозрительного и проницательного из них, Ханну, ты провел. Этот старый разбойник считает тебя, как мне не раз доносили, совершенно не опасным для себя человеком. Никому и в голову не приходит, что перед ними — замечательный актер, великолепный разведчик и блистательный аналитик! Я восхищен тобой, Луций! И радостно об этом тебе объявляю.

При этих проникновенных словах своего подчиненного Пилат прямо-таки млел от удовольствия. Глаза его бегали, и на холеных щечках все ярче и ярче проступал румянец.

— Спасибо… Спасибо… Но я вроде бы страшные вещи тебе говорил, — попытался возразить префект Иудеи.

— Давно надо было поговорить об этом, — смело и решительно объявил Корнелий Максим. — И я восхищен не только твоим жестким и точным анализом полученного сообщения. Я тронут и удивлен тем безграничным доверием, которое ты мне оказываешь. Гермесом клянусь, не подведу тебя!

— Спасибо… От всей души… — смущенно проговорил Пилат и вдруг спросил: — Ты, значит, так меня понял, дорогой Корнелий?

— Всё понял, что ты хотел мне сказать, — торжественно ответил Максим.

— Хулу на императора понял? Ту гнусную ложь и клевету, которыми, словно помоями, обливают Тиберия его завистники, враги величия Римской империи? — неожиданно спросил Пилат и, как ребенок, проказливо рассмеялся.

Максим сперва попытался улыбнуться ему в ответ. Затем лицо у него вытянулось, губы задрожали в каком-то подобии улыбки.

— Теперь, похоже, опять перестал тебя понимать, — ласково и виновато произнес начальник службы безопасности.

— Ничего удивительного, — весело объявил Пилат. — Потому что не дослушал. Потому что после тех страшных мыслей, которые мелькнули в моем видении, пока я смотрел на Сеяна, я вдруг увидел, что вместе с Сеяном, вот, как ты, напротив меня возлежит император Тиберий Клавдий Нерон. И тут я перестал смотреть на Сеяна и, как ты выразился, анализировать его. И стал смотреть на Тиберия. И мне стало его жалко.