Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

— С Друзом тоже не так всё просто, — перебил Пилат, — не так всё просто, как кажется на первый взгляд! Начать с того, что Друз всегда восхищался своим двоюродным братом Германиком и был с ним в самых дружественных отношениях. На чем основывалась эта странная дружба? Что сближало этих двух таких разных людей и в общем-то конкурентов в борьбе за власть? Не было ли тут тайного расчета? Когда Германик ехал в Сирию, он первым делом заглянул в Иллирию, к Друзу, и несколько дней у него гостил. О чем они там разговаривали? Какие планы строили?.. Но, когда Германик скончался в Сирии, именно Друзу была поручена забота о его детях. И он о них преданно заботился. И наверняка тесно общался с Агриппиной-«муреной» — их матерью и главным теперь врагом императора. А если с «муреной», то, стало быть, и с людьми, за нею стоящими, — с подлыми и продажными сенаторами! Когда через год после смерти Германика Тиберий заболел и надолго уехал поправлять здоровье в Кампанию, Друз радостно стал хозяйничать в Риме и, словно нарочно, всем показывать, какой он милостивый, справедливый и мягкий и как при нем легко и свободно дышится сенаторам и всадникам…

— Нет, нет, невозможно! — теперь Максим перебил Пилата. — Ни за что не поверю, что цезарь мог быть заинтересован в гибели родного сына! Которого сделал наследником! Бред! И тем более не поверю, что Сеян… лучший друг и радетель…

Не договорив, замолчал. А Пилат уже ноги спустил с ложа и, радостно глядя в лицо начальнику службы безопасности, взволнованно продолжал:

— Через месяц после похорон Друза Элий Сеян уговаривает Тиберия всю гвардию перевести в Рим, чтобы в любую минуту была под рукой якобы у Тиберия, а на самом деле у него, у Сеяна… Он делает теперь три по бедных шага. Шаг первый: Сеян убеждает Тиберия по кинуть Рим и переселиться на Капри. Шаг второй: Нерона и Агриппину он оставляет в Риме, чтобы они там еще больше гадили и интриговали, а Друза Младшего, второго сына «мурены», поселяет на Капри, чтоб этот «морской ежик» во все стороны топорщил свои колючки и колол ими Тиберия, впрыскивая яд недоверия, боли и злости к «угрю» и к зубастой гадине — своей матери и дочери мерзкой Юлии. Шаг третий: умирает наконец Ливия…

Пилат замолчал. А Максим испуганно произнес:

— Ты хочешь сказать, что и Ливию?.. Нет, быть того не может!

— Я хочу сказать, что он гений! — воскликнул Понтий Пилат и, вскочив с ложа, в юношеском запале принялся вышагивать перед Максимом, то приближаясь к нему, то отступая к выходу из беседки.

— Теперь он — голос Тиберия! И весь Рим с почтением и страхом этому голосу внимает! Сенаторы и всадники, банкиры и откупщики, проконсулы и заморские царьки стремятся попасть к Сеяну, осаждают его дворец и дома его приближенных! Хочешь стать консулом — иди к Сеяну! Хочешь провинцию получить — без благословения Сеяна никогда ее не получишь! Хочешь в живых остаться — работай на совесть, будь полезен префекту, разыскивай и обличай врагов империи. Потому что империя — это Тиберий, а Тиберий — это великий Элий Сеян, преданнейший слуга императора, радетель его и защитник, его чуткие уши, зоркие глаза, горячее сердце, холодный ум и карающая длань — страшная и беспощадная для врагов Рима!

Пилат перевел дух и продолжил с еще большим вдохновением:

— Только Сеян умеет исполнять повеления императора, ибо слышит то, что не говорится вслух; чувствует то, что желанно, но тщательно утаивается; угадывает заветное; заглядывает туда, куда сам Тиберий, может быть, боится заглянуть; предвидит непредвиденное; читает ненаписанное; мыслит и выполняет немыслимое! Только Сеян на это способен. Только Сеяну разрешено. Лишь от него ожидается.

— Великий Сеян! — воскликнул Пилат, и щеки у префекта раскраснелись, совсем как у юноши. — Дни рождения его теперь празднуют всенародно. Сеяну посвящают храмы и совершают возлияния. Люди клянутся судьбой Сеяна, так же как клянутся судьбой Тиберия… Воистину заработал и заслужил! Воистину победил и пришел! Пришел наконец!

— Что значит «пришел»? — спросил Максим.

— Объясняю, — радостно и гневно продолжал Понтий Пилат. — Тиберию семьдесят лет. Он стар. Лицо у него в язвах и почти все залеплено лечебными пластырями. Он ходит с трудом. Говорят, он в маразме. И в старческом бессилии, в умственной немощи у себя на Капри придается самому гнусному, постыдному разврату. В особых постельных комнатах, которые он велел завести и украсить непристойными картинами и статуями, собранные отовсюду девки и мальчишки изобретают для него чудовищные сладострастия, совокупляются перед ним по двое, по трое, мерзким зрелищем возбуждая в Тиберии угасшую похоть… Рассказывают, однажды при жертвоприношении Юпитеру он так распалился на прелесть мальчика, несшего кадильницу, что не мог устоять и после обряда тут же отвел его в сторону и растлил, а заодно и брата его, флейтиста…

— Пилат! Пилат! Как можно?!.. Как можно такое вслух говорить?! — испуганно воскликнул Максим, но на префекта смотрел с радостью.