Сламона

Он почти бегом проскакивал через коридоры, слетал по лестнице, открывал тяжелую наружную дверь, быстро проходил по садовой дорожке, толкал железную калитку и оказывался на вечерней Верхней Улице, ничуть не похожей на Верхнюю Улицу дневную. Справа шевелились деревья школьного сада, слева светились редкие фонари во дворах чужих домов, а впереди тянулся длинный черный тоннель улицы… Нырять в него было страшнее, чем в глотку Прорвы, но еще страшнее было опоздать на ужин в мурленбургском приюте!

Джон несколько раз глубоко вздыхал, собираясь с духом, скрещивал пальцы в охранном знаке — и очертя голову бросался в черноту, вниз по склону Замкового Холма.

Вниз, вниз, вниз — по гладким камням мостовых; по крутым изгибам переулков и улочек; мимо домов с уютно светящимися окнами; сквозь красно-желтое пламя аллей, где листву кленов просвечивали шестигранные старинные фонари; по крутым ступенькам каменной лестницы, сбегающей к черной реке — вниз, вниз, вниз!

Правобережный Мурленбург растворялся во тьме за его спиной, а зарево огней левобережного города становилось все ярче: он как будто снова падал в ночное море, в котором отражались тысячи звезд!

Под его ногами гулко пружинили доски моста, потом мост заканчивался, Мильн с разгону вылетал на утоптанную тропинку — и оказывался на левобережье.

Всякий раз в этот миг его ноги начинали цепляться одна за другую, и почти против собственной воли Джон переходил с бега на быстрый шаг, с быстрого шага — на медленный, а по Приютскому Тупику проползал со скоростью больной улитки. И все-таки в конце концов он добирался до обшарпанного кирпичного дома, который уже кровожадно облизывался и нетерпеливо чавкал дверями в предвкушении лакомой добычи. Мильн делал глубокий вдох, складывал пальцы левой руки в Знак Экс, бормотал Заклинание Щита и приоткрывал дверь…

Иногда Щит срабатывал, и большие парни на первом этаже словно не замечали «Вундера». Иногда заклинания срабатывали еще лучше, и Джон, проскользнув в спальню, обнаруживал, что там никого нет. Но даже в такие сверхудачные вечера он едва успевал засунуть сумку за шкаф, подальше от чужих глаз, как его подбрасывало в воздух злобное верещанье звонка, приказывающего немедленно явиться в столовую.

Когда Дэви станет Великим Магом, он оживит этот звонок и запихает его внутрь будильника, поставленного на непрерывный звон, чтобы горластый поганец мог сам понаслаждаться невыносимым оглушительным дребезжаньем!..

Ужин в приюте бывал еще кошмарнее завтрака, потому что после ужина Мильну НЕКУДА БЫЛО СБЕЖАТЬ.

Поэтому он даже не очень огорчался, если Куси-Хватай или другой воспитатель награждали его штрафным кухонным дежурством. Лучше уж было плескаться в мойке под визгливый хохот и глупую болтовню кухарок и стукаться грудью о раковину от тычков остальных «штрафников», чем весь вечер отбиваться в спальне от своих придурочных одногруппников…

Когда Дэви станет Великим Магом…

Впрочем, он пока еще не решил, что сделает тогда с Бэк-Джоем, Булкой, Кеном, Задохликом Тяпой и Никласом, но Рыцарь-Бродяга уже подыскивал для них уютный уголок на Острове Ужаса в своем Темном Царстве. Ничего, когда-нибудь они узнают, что такое Час Возмезлия и Справедливости! Не все же им издеваться над другими!

А они издевались над Мильном как раз потому, что тот был ДРУГИМ.

Ну и что же, что у него тоже не было родителей и своего дома?

Ну и что же, что он тоже одевался в убогие казенные шмотки?

Ну и что же, что он никогда не бросался в приюте умными словами, зато очень быстро выучил те слова, без которых не мог обойтись в разговоре ни один приютский?

Ну и что ж, что он никогда не ябедничал на своих обидчиков и несколько раз в отчаянии пытался драться?

Все равно он был Другим — и поэтому два часа между ужином и отбоем тянулись для него медленнее всего остального дня.

Но рано или поздно всему приходит конец — и вот коридоры и комнаты прошивал последний звонок, дежурный воспитатель проходил по спальням с вечерней проверкой, и все мальчишки запрыгивали в постели. Одним из самых страшных преступлений в приюте считался шум в спальне после отбоя, поэтому скоро на втором этаже делалось очень тихо, только внизу, в комнате воспитателей, продолжал негромко болтать телевизор…

И тогда смертельная тоска начинала звенеть в темноте спальни, словно вопль погибающего на берегу дельфина. Кровать пронзительно скрипела в ответ на каждое робкое шевеление, жесткое одеяло кусало даже сквозь пододеяльник, весь мир вокруг становился таким угрюмо-злобным, холодным и беспросветным, что казалось немыслимым дотянуть до далекого, как старость, утра… Наверное, так же погибали в темноте и безысходной тоске узники в Подвалах Погибших Душ!

В такие минуты казалось, что легче не жить, чем жить…

А ведь бывали вечера еще и похуже, и бывали похуже дни.