Сластена

Он продолжал оправдываться и утешать, а я хранила непроницаемый вид. Оттого, что я ему поверила, злость на него улетучилась. Я злилась, что из-за него чувствую себя дурой, что он втайне смеется надо мной и еще построит из этого смешной рассказ. Решила: пусть потрудится как следует, если хочет меня вернуть. Я уже понимала, что только притворяюсь, будто не совсем поверила его словам. Наверное, это было лучше, чем выглядеть полной балдой, а к тому же я не знала, как выбраться правдоподобным образом из моей оборонительной позиции. Поэтому я молчала, но когда он взял меня за руку, не воспротивилась, а когда притянул меня к себе, неохотно поддалась и позволила поцеловать себя в макушку.

– Ты насквозь промокла, ты дрожишь, – прошептал он мне на ухо. – Надо где-то спрятаться.

Я кивнула, показывая, что ссора кончена и мои сомнения рассеяны. Хотя до «Геркулесовых Столпов» было всего шагов сто, понятно было, что «где-то» означает мою комнату. Он обнял меня крепче.

– Слушай. Мы сказали это на берегу. Мы любим друг друга. Все должно быть просто.

Я опять кивнула. Сейчас я могла думать только о том, как мне холодно и какая я пьяная. За спиной послышался шум мотора, Том повернулся и вытянул руку, чтобы остановить такси. Когда мы сели и поехали в Камден, Том включил печку. Она громко зашумела и пустила струйку холодного воздуха. На стекле перед кабиной водителя была реклама такси, такого же, как это: буквы плавали вверх-вниз, из стороны в сторону, и я испугалась, что меня стошнит. Дома, к моему облегчению, соседок не оказалось. Том наполнил для меня ванну. От горячей воды шел пар, оседал на ледяных стенах и стекал в лужицы на цветастый линолеум. Мы легли туда вдвоем, в рост, массировали друг другу ноги и распевали старые песни Битлов. Том вылез задолго до меня, вытерся и пошел за сухими полотенцами. Он тоже был пьян, но очень нежно помог мне подняться, вытер, как ребенка, и отвел к кровати. Потом спустился вниз, вернулся с кружками чая и устроился рядом со мной. Тут он проявил особую заботливость.

Много месяцев – а потом и лет – спустя, всякий раз, когда я просыпалась ночью и искала утешения, я вспоминала этот вечер, когда он обнимал меня, целовал лицо и повторял снова и снова, какая я была глупая, и как он сожалеет о случившемся, и как он меня любит.

20

В конце февраля, незадолго до всеобщих выборов жюри Остеновской премии объявило свой шорт-лист, и в нем среди привычных гигантов – Берджесса, Мердок, Фаррела, Спарк и Дрэббл – затесался никому не известный Т. Г. Хейли. Никто не обратил на это особого внимания. Пресс-релиз вышел в неудачное время: в тот день только и было разговоров, что о нападках Инока Пауэлла на премьер-министра, лидера его партии. Бедный толстый Тед! Люди перестали беспокоиться из-за шахтеров и из-за того, «кто правит страной?», и беспокоились из-за двадцатипроцентной инфляции, экономического краха и о том, надо ли нам прислушаться к Пауэллу, голосовать за лейбористов и выйти из Европейского сообщества. Это был не самый подходящий момент для того, чтобы народ глубоко задумался о современной беллетристике. Благодаря трехдневной рабочей неделе отключений энергии не было, и вся история расценивалась как мошенничество. Запасы угля оказались не такими маленькими, промышленное производство не сильно пострадало, и сложилось такое впечатление, что нас пугали зазря или в политических целях, и ничего подобного произойти не могло.

И вот, вопреки всем предсказаниям, Эдвард Хит и его фортепьяно, ноты и морские пейзажи были выдворены с Даунинг-стрит, а там вторично обосновались Гарольд и Мэри Вильсоны. В начале марта на работе я увидела по телевизору нового премьер-министра: он стоял перед домом десять, сутулый, не очень здоровый, почти такой же усталый, как Хит. Устали все, а в Леконфилд-хаусе все были еще и подавлены, потому что страна выбрала не того, кого надо.

Я проголосовала за Вильсона второй раз – за хитрого, сумевшего уцелеть лидера левых, – и мне бы полагалось быть веселее большинства сослуживцев, но меня замучила бессонница. Список кандидатов на премию не давал мне покоя. Конечно, я хотела, чтобы победил Том, хотела больше, чем он сам. Но я слышала от Питера Наттинга, что он и другие, прочитавшие повесть в верстке, считают ее «легковесной и убогой», а также «скучной и пропитанной модным духом отрицания». Наттинг сказал мне это, остановив меня на Керзон-стрит во время обеденного перерыва, и пошел дальше, стуча по тротуару свернутым зонтом. Он дал мне понять, что мой выбор сомнителен, а значит, сомнительна и я.