Слава моего отца. Замок моей матери

Только было дядя с ощетинившимися вдруг усами собрался дать отпор этой лобовой атаке, как в дверях появилась тетя Роза, почуявшая на кухне, где она следила за рагу из крольчатины, что назревает ссора. Она размахивала проволочной корзиночкой для салата, а в левой руке держала черный клеенчатый капюшон.

– Жюль! Дождь почти перестал! Скорее за улитками! – вдруг весело закричала она.

Не дав дяде опомниться, она сунула ему в руки корзиночку и чуть ли не до самого носа натянула на него капюшон, словно это был колпак, гасящий спор. В таком наряде ему трудно было бы разразиться филиппикой. Тем не менее он попытался издать несколько раскатистых «р-р-р»:

– Чер-рт возьми! Это чер-ресчур-р гр-р-устно и стр-рашно! Бедный р-ребенок!

Но тетя, смеясь, повернула его к двери и легонько вытолкнула вон из комнаты под проливной дождь, затем закрыла дверь и через стекло послала ему воздушный поцелуй, нежность которого была вовсе не поддельной. Потом она обернулась к нам и рассерженным тоном проговорила:

– Жозеф, к чему было начинать этот спор!

Дядя Жюль, очень любивший дождь, вернулся только через час, промокший до костей, но веселый.

Слизь красивой бородой свисала с корзиночки, на плечах у дяди красовались эполеты из улиток, а на вершине черного капюшона восседала предводительница улиточного племени, улитка-богатырша, безуспешно пытавшаяся сориентироваться и тревожно шевелящая усиками.

Отец играл на флейте, мать слушала его, подрубая полотенца, сестренка спала на ее руках, а я играл в домино с Полем. Все дружно бросились поздравлять дядю с удачей; о Ламенне больше не вспоминали. Но вечером за ужином дядя жестоко отомстил мне за все.

Мать подала на стол рагу из крольчатины в ореоле ароматов всевозможных пряностей. За невероятные успехи на поприще образования мне обычно оставляли печенку, и я уже искал ее глазами в бархатистом на вид соусе.

Но на этот раз дядя Жюль опередил меня и ловко поддел ее вилкой. Он поднес ее к керосиновой лампе, осмотрел, понюхал и сказал:

– Великолепно зажарена. Свежайшая! Видно, нежная и сочная. Несомненный деликатес. И я счел бы своим долгом преподнести ее кому-нибудь из присутствующих, не будь за этим столом человека, который может подумать, что она отравлена купоросом!

После чего залился саркастическим смехом и на моих глазах с наслаждением съел ее.

В середине августа мы были оповещены о том, что назревают великие события.

Однажды после обеда я устанавливал на небольшом, заросшем травкой бугорке индейский столб для пыток, как вдруг примчался Поль со странной вестью:

– Слушай, дядя Жюль стряпает!

Я был так удивлен, что, бросив все, побежал разгадывать тайну под названием «дядя Жюль – повар»!

Он стоял у плиты и наблюдал за шипящей сковородкой: там в кипящем масле со свистом жарились толстые желтые лепешки. Тошнотворный запах распространялся по всей кухне, и я тут же решил, что этого я в рот не возьму.

– Что это такое, дядя Жюль?

– Вечером узнаешь, – ответил он и, схватив ручку сковородки, резко дернул ее так, как это делают, когда жарят каштаны.

– Мы это будем есть вечером? – спросил Поль.

– Нет, – ответил дядя Жюль, – ни сегодня, ни завтра и вообще никогда.

– Тогда зачем ты это готовишь?

– Много будешь знать, скоро состаришься. А теперь бегите играть на улицу, потому что если брызнет масло, то лица у вас на всю жизнь останутся в дырочках, как ситечки. Ну, живо, марш отсюда!

Как только мы вышли, Поль сказал:

– А готовить он все-таки не умеет.

– А по-моему, он не готовит. Тут какая-то тайна. Давай спросим у папы!

Но папы не было. Они ушли с мамой на прогулку. К тому же без нас, что мне показалось предательством.

Пришлось терпеть до вечера.

Вся вторая половина дня была посвящена сочинению неподражаемой «Предсмертной песни вождя команчей» (слов и музыки):

Прощайте, прерии!
Стрелой врага
Обезоружена моя рука.
Но и под пыткой
Чистой остается
Моя душа,
И путник
Диву лишь дается.

О, подлый пауни,

Разбойник и подлец,
Как ты ни ухищряйся,
Близок твой конец!
Услышь мой смех,
Сарказма полный!
Своими пытками,
На кои я плевать хотел,
Укусы комариные
Ты мне напомнил.

Всего в песне было семь или восемь куплетов…

Я поднялся в свою комнату и долго «репетировал» в тишине и уединении.

Потом я взялся за боевую раскраску Поля, а затем и за свою. И наконец, увенчанный перьями, со связанными за спиной руками, я степенно направился к столбу пыток. Поль крепко привязал меня к нему, издавая при этом хриплые гортанные звуки, словно ругался на языке пауни, после чего затеял воинственную пляску вокруг меня. Я завел «Предсмертную песнь вождя».

Я исполнял ее так искренне и мне так удался «смех, сарказма полный», что мой мучитель, слегка встревоженный, предусмотрительно отошел подальше.

Но довершила мой триумф последняя строфа: