Слава моего отца. Замок моей матери

Желая отплатить ему за столькие чудеса, я рассказывал ему о городе: о больших магазинах, где можно купить все на свете, о витринах с игрушками под Рождество, о шествиях с факелами за музыкантами 141-го пехотного полка[21], о сказочной феерии парка Мажик-сити, где мне довелось покататься на русских горках: я воспроизводил мерное постукивание чугунных колес по рельсам, пронзительные вопли пассажирок, и Лили подхватывал их…

С другой стороны, удостоверившись в том, что по своему невежеству он был не прочь считать меня чуть ли не всезнающим ученым, я всячески старался подтвердить это его мнение обо мне, столь отличное от мнения моего отца, сногсшибательными фокусами из области устного счета, которые, впрочем, были тщательно мною подготовлены: именно Лили я обязан тем, что знаю наизусть таблицу умножения и могу с ходу ответить, сколько будет тринадцатью тринадцать.

Чуть позже я подарил ему несколько слов из личной коллекции, начав с самых коротких, таких как «ватман», «дифирамб», «пункция», «плагиат», а однажды, желая ослепить его словом «волдыреобразный», схватился голыми руками за крапиву. Позже я искусно вставлял в разговор слова «прозелит», «латентный», «коммюнике» и – верх великолепия – «уполномоченный», наградив этим титулом (кстати, совершенно не по праву) местного бригадира жандармерии.

И наконец, в один прекрасный день я одарил его самым длинным словом во французском языке, предварительно написав его каллиграфическим почерком на клочке бумаги: антиконституционный. Когда Лили удалось прочесть его, он, не жалея комплиментов, горячо поздравил меня, признавшись при этом, что «вряд ли будет пользоваться этим словом часто»; меня такое признание ничуть не обидело. Я не ставил целью расширить его словарный запас, а только вызвать у него еще большее восхищение моими познаниями, которое росло с каждым новым необычным словом.

Но о чем бы мы ни говорили, разговор неизменно сводился к охоте: я пересказывал ему охотничьи байки дяди Жюля, и частенько, прислонившись к сосне, сложив на груди руки и покусывая зернышки с зонтика дикого фенхеля, он важно просил: «Расскажи еще о бартавеллах…»

Никогда прежде я не был так счастлив, но порой меня мучили угрызения совести, ведь я совсем забросил маленького Поля. Он не жаловался, но мне все равно было жаль его, я воображал, как он одинок. Поэтому в один прекрасный день я решил взять его с нами на охоту.

Накануне я предупредил отца с дядей, что мы с Лили выйдем в путь не с раннего утра, а намного позже – из-за маленького Поля – и догоним их в лощине под Пастан, где нам предстояло позавтракать.

Они, кажется, были разочарованы моим отступничеством и старались переубедить меня. Но безуспешно.

Я безмолвно смаковал свою победу: было время, когда они отказались взять меня с собой на открытие охотничьего сезона, а теперь, оказывается, расстроены, что меня с ними не будет, потому как я стал незаменимым… Так, должно быть, радуются американцы, когда мы, французы, зовем их на помощь после того, как когда-то выгнали со своей земли их предков под надуманными предлогами политического или религиозного порядка.

На следующее утро, часов в шесть, мы отправились в путь втроем: я, Лили и еще не совсем проснувшийся маленький Поль, который довольно радостно зашагал между нами навстречу приключениям.

В сосновом бору в Птитёй, мы проверили первый силок – в него попался зяблик.

Поль сразу же вынул его из силка, минуту смотрел на него, после чего залился слезами.

– Он мертв! Он мертв! – задушенным голосом запричитал он.

– Ну конечно, – отвечал Лили, – силки их душат.

– Не хочу! Не хочу! Нужно его раздушить!

Он попробовал было дунуть мертвой птице в клюв, затем, желая помочь ей взлететь, подбросил ее вверх… Но бедняга-зяблик брякнулся о землю так, как будто у него никогда и не было крыльев… Тут маленький Поль, собрав камни, в порыве гнева стал бросаться ими в нас, и мне пришлось взять его на руки и отнести домой.

Мне было жаль оставлять его дома, чем я поделился с мамой.

– Не волнуйся, – успокоила она меня, – он так обожает сестричку, так терпелив с ней, целый день только о ней и заботится. Не правда ли, Поль?

– О да, мама!

Он и впрямь «заботился» о сестричке: запускал горсть цикад в ее тонкие вьющиеся волосы, и плененные таким образом насекомые устраивали там концерт, стрекоча своими молоточками и щекоча ее, отчего она смеялась, страшно побледнев от ужаса; либо усаживал ее в двух метрах от земли на развилке в оливковом дереве, делая вид, что уйдет, бросив ее на произвол судьбы; однажды, боясь спуститься вниз, малышка вскарабкалась на самую верхушку, и мать издалека вдруг с неописуемым страхом обнаружила крохотное личико дочурки, торчащее над отливающей серебром кроной дерева.

Она бросилась за отцовской складной лестницей, и с помощью тети Розы ей удалось спустить дочку вниз – так пожарные снимают с крыш чересчур отважных котят. Поль как ни в чем не бывало заявил, что она «убежала от него», и бедняжка-сестричка с этого дня стала считаться чем-то вроде обезьянки, которой нипочем самые рискованные высоты.