Слава моего отца. Замок моей матери

Чем дальше от своего места силок, тем больше угодившая в него птица. Разыскивая жертву, мы углублялись в кустарники, описывая концентрические круги вокруг того места, где была устроена западня.

Чаще всего это был отменный певчий дрозд, жирненькая альпийская перепелка, вяхирь или сойка…

Иной раз нам не удавалось отыскать саму ловушку, унесенную вместе с попавшейся в нее жертвой каким-нибудь стервятником, привлеченным судорожными попытками птицы освободиться.

А бывало, нас ждало разочарование, которое кроме как смехотворным и не назовешь: в силок попадалась большая крыса, огромная ящерица или длиннющая сколопендра цвета дикого меда. Однажды мы долго безрезультатно искали силок, но не теряли надежды и наконец нашли его, а в нем белую сову: вытянувшись на своих желтых лапках, растопырив перья, она словно исполняла какой-то танец с силком вокруг шеи. Наполовину задушенная, шепча какие-то глухие страшные заклинания, она весьма неприветливо встретила нас, неестественно тараща утопающие в перьях глаза. Когда я не без опаски подошел к ней, она вдруг совершила странный прыжок: выбросив обе лапы вверх, она мертвой хваткой вцепилась в силок и откинулась назад на крестец. Схвати она только одну из латунных дужек силка, ей, наверное, удалось бы освободиться, но она прижимала обе дужки к своей хрупкой и без того уже изрядно помятой шейке. Близкая смерть заставила ее открыть клюв. Собравшись с последними силами, она резким движением попыталась сорвать с себя ловушку и одним махом оторвала себе голову.

Своеобразному шару из перьев-щетинок, взвившемуся в небо, наверно, померещилось, что он наконец-то взлетел, но он шлепнулся на камни с задранным кверху клювом и еще более округлившимися от удивления глазами.

Когда намного позже – в средней школе – наш преподаватель господин Лаплан поведал нам, что сова – птица Минервы, а посему является символом мудрости, я разразился таким хохотом, что мне пришлось письменно спрягать четыре латинских глагола из числа самых каверзных, включая и деепричастные формы.

Совершив первый обход силков, мы ждали, когда наступит пять или шесть часов вечера, тем самым давая нашим ловушкам возможность «поработать» еще.

А пока охотники отдыхали после обеда, мы разведывали расщелины и пещерки в скалах, собирали на плоскогорье Экскаупрес пебрдай, то есть чабер, или лаванду на горе Тауме. Часто, лежа под сосной в густом кустарнике – подобно диким зверям, мы хотели все видеть, оставаясь незамеченными, – мы с Лили часами вели вполголоса разговор.

* * *

Лили знал все: какая будет погода, где находятся потайные ключи, в каких овражках растут грибы или дикорастущие виды салата, где найти сосновые шишки со съедобными ядрышками, где собирать ягоды терновника или земляничника; он знал, где в чаще непролазного кустарника затерялось несколько уцелевших от филоксеры лоз, на которых в уединении созревал кисловатый, но вкуснейший виноград. Он умел смастерить из простого тростника флейту с тремя дырочками. Выбрав высохшую веточку ломоноса, он обрезáл ее таким образом, чтобы на ней не было сучков, и мы раскуривали ее, словно сигару, что было возможно благодаря множеству невидимых для глаза трубочек, из которых состоит сердцевина веточки.

Он представил меня старой ююбе на Пондран, рябине на Гур-де-Рубо, четырем смоковницам в Прекатори, земляничникам в Ла-Гарет, а однажды показал Певучий Камень на вершине холма Красная Макушка.

На самом краю обрыва стояла одинокая каменная башенка со множеством отверстий и в залитой солнцем тишине пела, причем, в зависимости от направления ветра, на разные лады.

Лежа на животе среди бауко и тимьяна по обе стороны башенки, мы с Лили приникали к ней, обняв ее отполированную временем поверхность, и, закрыв глаза, слушали, как она поет.

Новорожденный мистраль заставлял Певучий Камень весело смеяться, но, когда ветер приходил в неистовство, Камень жалобно мяукал, как бездомный кот. Ему был явно не по вкусу ветер с востока, вестник дождя: Камень вздохами, переходящими в тревожный шепот, возвещал о воде с небес. А потом, словно в глубине воображаемого промокшего леса, грустно и долго звучал чего только не повидавший на своем веку охотничий рожок.

А когда с моря дул так называемый девичий ветерок, звучала самая что ни на есть настоящая музыка.

Слышны были хоралы, исполняемые прекрасными дамами, разодетыми, как маркизы былых времен, и приседавшими в реверансе. А иной раз как будто стеклянная флейта своим тончайшим отточенным голоском где-то в облаках подпевала поющей на берегу ручейка девочке.

Но мой дорогой Лили ничего такого себе не представлял, и когда пела девочка, он думал, что это поет певчий дрозд или овсянка. Но он же не был виноват в том, что его слух не улавливал всего этого, он по-прежнему вызывал во мне беспредельное восхищение.