Слава моего отца. Замок моей матери

А в моем краю, в Провансе, сосновые и оливковые леса желтеют только перед тем, как умереть, тогда как первые сентябрьские дожди, отмывая листву и возвращая ей зеленый цвет, словно воскрешают апрель. На плоскогорьях, сплошь заросших гарригой, тимьян, розмарин, тутовые деревья и дубки-кермесы никогда не роняют листьев; вечно синеет шильная трава, так что наступающей осени приходится тихо, как тать, прокрадываться в глубину ложбинок и там, чтобы скрыть свое явление, воспользовавшись ночным дождем, окрасить в желтые тона крохотный виноградник или четыре-пять персиковых деревьев, таких чахлых на вид, а еще заставить покраснеть наивные ягоды земляничника, вечно принимающего ее за весну.

Вот почему дни летних каникул, неизменно похожие друг на друга, не позволяли понять, какое время года на дворе, – на лике уже мертвого лета не появлялось ни морщинки.

Я оглянулся, ничего не понимая:

– А кто тебе сказал, что наступила осень?

– Через четыре дня Святой Михаил, тогда и прилетят первые сайры. Пока это только пробный полет, а настоящего жди на следующей неделе, в октябре…

От последнего слова у меня защемило сердце. Октябрь… НАЧАЛО УЧЕБНОГО ГОДА!

Я отказывался думать об этом, изо всех сил гнал от себя эту страшную мысль, находясь в том самом умонастроении, которое стало мне понятно позднее, когда наш преподаватель Эме Сакоман объяснил нам суть субъективного идеализма Фихте. Как и немецкий философ, я был уверен, что внешний мир сотворен лично мною и что в моей власти просто силой воли вычеркнуть из него любые неприятные события. Именно по причине этой врожденной убежденности, которую жизнь неизменно опровергает, дети приходят в такую ярость, когда какое-нибудь событие, которое они считали подвластным себе, беспардонно идет наперекор их желаниям.

Так и я попробовал выбросить из головы наступление октября со всеми вытекающими из этого последствиями. До них пока еще было сравнительно далеко, и поэтому они не противились тому, чтобы я забыл о них, как противилось бы событие нынешнего дня. Мне это удалось сполна, поскольку на помощь пришел отдаленный раскат грома, положивший конец нашему разговору.

Лили встал и прислушался. По небу вновь где-то над городком Алло, с другой стороны Тауме, прокатился гром.

– Ну вот! Началось, – проговорил Лили. – Увидишь, что будет через час!.. Пока еще далеко, но движется к нам…

Выйдя из зарослей шиповника, я увидел, что небо изрядно потемнело.

– И что нам делать? Может быть, вернуться в Бомсурн?

– Ни к чему. Я знаю одно местечко, там, где кончается Тауме, – мы не промокнем и все увидим. Пошли со мной.

Он отправился в путь. Я за ним.

В то же самое мгновение от нового раската грома, прозвучавшего уже ближе к нам, как-то глухо ухнув, пошатнулся окружающий пейзаж. Лили обернулся ко мне.

– Не бойся. У нас еще есть время, – бросил он, тем не менее прибавив ходу.

Мы взобрались вверх по двум отвесным лазам; небо становилось сумеречным. Когда мы добрались до подножия скалы, я увидел, как на нас надвигается огромная фиолетовая завеса… и вдруг ее пронзила бесшумно сверкнувшая ярко-красная молния.

Вскарабкавшись вверх по третьему, почти вертикальному лазу, мы оказались на предпоследней перед плоскогорьем террасе. Шагах в пятидесяти перед собой мы увидели треугольную расселину меньше метра шириной у основания.

В нее-то мы и забрались. Эта своеобразная пещера, у входа чуть расширяющаяся, сужалась по мере того, как мы продвигались по ней, углубляясь и в скалу, и во мрак.

Набрав несколько плоских камней, Лили устроил своего рода скамью, с которой вся близлежащая округа была видна как на ладони.

– Можно начинать! – сложив руки рупором, бросил он грозовым тучам.

Однако ничего не последовало.

У наших ног, тремя террасами ниже, распростерлась словно ныряющая в глубину ложбина Жардинье, чей сосновый лес доходил до двух отвесных каменистых обрывов над ущельем Пастан, те, в свою очередь, ныряли меж двух плоскогорий со скудной растительностью.

Справа, почти на уровне наших глаз, виднелись отлогие подступы к Тауме, где мы поставили силки.

Слева от ложбины Жардинье располагалась кремнистая крутизна обрыва, по верху которого шла черная кайма из сосен и каменных дубов – водораздел между скалами и небом.

Этот пейзаж, который я всегда видел не иначе как трепещущим, танцующим в знойном воздухе жарких летних дней, замер, напоминая огромные рождественские ясли из картона.

Над нашими головами проплывали зловещие фиолетовые тучи, и голубоватый свет дня с каждой минутой все больше тускнел, словно пламя гаснущей керосиновой лампы.

Мне не было страшно, но мною овладело странное ощущение беспокойства, какая-то идущая из глубины животная тревога.

Обычные ароматы холмов – и прежде всего аромат лаванды – прибило к земле, они стали густыми, чуть ли не осязаемыми.

Мимо нас очертя голову, словно за ними гнались охотничьи собаки, промчалось несколько кроликов, потом из ложбины бесшумно вылетели куропатки с широко раскрытыми крыльями и расположились шагах в тридцати слева от нас, под выступом серого обрыва.