Слава моего отца. Замок моей матери

– Да на что они мне сдались! Я просто хотел привести пример, что ко всему можно привыкнуть! Если мне доведется поймать одну из коз твоего отца, то я просто выдою из нее стакан молока и сразу отпущу!

– Это можно, никто и не заметит.

Наш разговор продолжался до полудня.

Мало-помалу, по мере того как я разворачивал перед его глазами картину своей новой жизни, Лили позволял убедить себя.

Для начала он пообещал пополнить мои запасы съестного, стащив из погреба матери мешок картошки и по крайней мере две палки колбасы. Потом пообещал каждый день оставлять для меня половину своей порции хлеба и целую порцию шоколада. Позже, как человек практического склада, он приступил к рассмотрению финансовой стороны вопроса.

– Во-первых, из нескольких дюжин пойманных нами певчих дроздов домой я стану относить только половину, а вторую половину будем продавать хозяину постоялого двора в Пишорисе! Один франк за тордра, два франка за сайру. На эти деньги ты сможешь покупать хлеб в Обани!

– Можно торговать улитками на рынке!

– А еще фенхелем! – обрадованно закричал он. – Травник в Ла-Валентин дает три су за килограмм!

– Я буду вязать пучки, а ты – относить ему!

– Этих денег хватит и на покупку ловушек для кроликов!

– И на железную проволоку для силков! Если попадется заяц, то продадим его не меньше чем за пять франков!

– А еще купим клея, чтоб ловить певчих дроздов живьем! Живой дрозд стоит шесть франков!

Когда я поднялся с камня, чтобы идти домой, огромная стая скворцов, резко изменив направление полета, внезапно нырнула вниз и обрушилась на сосновый лес. Верхушки сосен вдруг ожили от нескольких сот пернатых. Я был ошеломлен и восхищен.

– Каждый год, – пояснил Лили, – они задерживаются здесь на две недели, не меньше. Облюбуют какое-нибудь дерево и возвращаются к нему каждый вечер. Ты только представь себе: будь у нас с собой штук пятьдесят палочек с клеем, сколько бы мы их поймали сегодня!

– Дядя Жюль сказал, что их можно приручить…

– Верно, – подтвердил Лили. – У моего брата был один скворец, говорящий, но он знал только местные сдова!

– А я научу его говорить по-французски.

– Вряд ли тебе это удастся – птицы-то деревенские…

Мы бодрым шагом пошли домой, строя множество планов.

Мне уже представлялось: вот я иду себе, засунув руки в карманы, по обрыву Тауме, ветерок треплет мои волосы, а на плече у меня восседает верный друг-скворец, мы с ним оживленно беседуем, и он нежно пощипывает меня за ухо.

Между тем дядя Жюль с отцом отправились на охоту в Пишорис, слегка обиженные нашим с Лили дезертирством. Лили разделил с нами – тетей Розой, мамой, сестренкой, Полем и мною – нашу трапезу.

За столом он хранил серьезное выражение лица, я же изображал бурную веселость, которой была очень рада мама. Я смотрел на нее с нежностью, но не отрекся от своего решения следующей ночью покинуть ее.

* * *

Позже я часто задавался вопросом, как я мог без всяких угрызений совести и без малейшего беспокойства за своих родных принять подобное решение, и понял это только сейчас.

До невеселой поры полового созревания мир детей совсем не похож на мир взрослых: дело в том, что они обладают чудесным даром вездесущности.

Каждый день, завтракая за семейным столом, я в то же время обегал холмы, вынимал из ловушки еще не до конца окоченевшего дрозда.

Этот куст, этот дрозд, эта ловушка были для меня столь же реальны, как эти клеенка и кофе с молоком на столе, как этот портрет господина Фальера[22], застенчиво улыбающегося со стены. Когда отец неожиданно задавал мне вопрос: «Ты где витаешь?», я моментально возвращался в столовую, но продолжал пребывать в своих грезах: оба этих мира, реальный и внутренний, сосуществовали для меня на равных правах.

Я тотчас откликался: «Я здесь!», но таким тоном, как будто выражал протест.

Я и правда был здесь, рядом с ними, и некоторое время искренне играл в совместную с ними жизнь, но стоило мне услышать жужжание мухи, как внутри меня мгновенно возрождался образ ложбины Лансло, где когда-то меня так долго преследовали три маленькие синие мухи: сила памяти у детей такова, что в этом вдруг воскресшем воспоминании я различал тысячу мелких подробностей, которые прошли, как мне казалось, незамеченными, – так вол, пережевывающий жвачку, распознает в ней вкус семян и цветов, которые он проглотил, сам того не зная.

Для меня стало привычным покидать дорогую моему сердцу семью, поскольку часто мысленно я был без нее и далеко от нее. И мое завтрашнее бегство в пещеру не стало бы чем-то новым и возмутительным. Единственным изменением в привычном образе жизни стала бы моя физическая разлука с ними.

Но что будет с ними во время нашей разлуки? Я об этом не особенно задумывался, так как не был уверен, что их существование продолжится в мое отсутствие; если же оно и продолжится, то это будет какое-то нереальное, а следовательно, не причиняющее им боли существование.