Слава моего отца. Замок моей матери

– К счастью, у него впереди еще три года, чтобы подготовиться к экзамену на аттестат об окончании школы! – заметил он и, обращаясь к матери, добавил: – У этого ребенка доброе сердце, к тому же он наделен удивительной чуткостью. – И, обернувшись ко мне, посоветовал: – Сбереги это письмо. Позже ты поймешь, чего оно стоит.

Я взял листочки, сложил их и сунул в карман, но ничего не ответил: я все понял раньше отца.

На другой день, выйдя из школы, я прямиком направился в табачную лавку и купил необычайно красивый лист почтовой бумаги. По краям листа шла кружевная вязь, а наверху слева красовалась выгравированная ласточка, держащая в клюве телеграмму. Конверт из плотной атласной бумаги украшали цветочки незабудки.

В четверг после полудня я долго составлял черновик моего ответа на письмо Лили. Я уже не помню, какие именно там были слова, но хорошо помню общий смысл.

Сначала я от души посочувствовал ему в связи с исчезновением дроздов, попросил передать мои самые искренние поздравления Батистену, умеющему ловить их на клей, даже когда их нет. Затем поведал ему о своих школьных занятиях, о том, как обо мне пекутся учителя и как они мною довольны. Вслед за этим, не слишком скромным пассажем, шел другой, о том, что, пусть рождественские каникулы и начнутся только через тридцать два дня, мы все равно будем еще достаточно молоды, чтобы скитаться по холмам, при этом я обещал ему целые полчища дроздов и садовых овсянок. Потом, рассказав, как живет вся наша семья, которая, как мне казалось, «преуспевает», я попросил его передать мои соболезнования «сломанной вдребезги» сосне в Ла-Гарет и мой самый дружеский привет Поющему Камню. Кончил я письмо уверениями в горячей дружбе, в которой никогда не посмел бы признаться ему в лицо.

Дважды перечитав свое произведение в прозе и внеся в него кое-какие незначительные поправки, я вооружился новым пером и промокашкой и, высунув от натуги язык, начисто переписал свой ответ.

Я прилежно вывел буквы, а правописание прямо-таки довел до совершенства, заглядывая в словарь Пти-Ларусс, чтобы не сделать ошибок в нескольких подозрительных словах. Вечером я показал свое творение отцу: указав мне на кое-какие окончания и вычеркнув одно лишнее «н», он поздравил меня с замечательным письмом, отчего маленький Поль преисполнился гордости.

После, лежа в постели, я перечитал письмо Лили, и его правописание показалось мне таким забавным, что я не мог удержаться от смеха… Но тотчас спохватился: ведь все его ошибки и неловкие обороты были результатом долгих часов прилежной работы и свидетельствовали об огромных усилиях, приложенных им во имя дружеских чувств; я бесшумно встал и босиком, с керосиновой лампой в руках, перенес собственное письмо, школьную тетрадь и чернильницу на кухонный стол. Вся семья спала, в доме стояла полная тишина: слышалась только тихая песенка воды, подтекающей из крана в цинковый тазик в раковине.

Первым делом я резким движением вырвал три страницы из тетради, так что на бумажных листах остались неровные зубчатые края, чего я и добивался. Затем старым пером переписал заново свое чересчур замечательное письмо, убрав из него остроумную фразу, в которой я подтрунивал над его благородной ложью. Мимоходом я избавился от исправлений отца в окончаниях и добавил пару-тройку орфографических ошибок, копируя их прямо из письма Лили: «драздов», «ни аднаво», «пазавчэра», «к шастью» и «авссянок». Наконец я разбросал наугад по тексту энное количество неуместных прописных букв, как это было у него.

Эта тщательная работа заняла не меньше двух часов, в какой-то момент я почувствовал, что меня обуревает желание спать… Тем не менее я еще раз перечитал его письмо, а затем свое. Мне показалось, что я неплохо справился с задачей, но все-таки чего-то недоставало. И тогда я сделал следующее: зачерпнув пером чернил, я уронил на свою изящную подпись своеобразную слезу – она брызнула и черным солнцем расплескалась по бумаге во все стороны.

Последние тридцать два дня четверти, ставшие еще длиннее из-за дождя и осеннего ветра, показались мне нескончаемыми, но с помощью большой стрелки на школьных часах я их в конце концов одолел.

В один из декабрьских вечеров, вернувшись домой после школы, – господин Мортье задержал меня в классе на четверть часа дольше обычного, на этот раз в прекрасной компании Королей-лентяев[24], – я вошел в столовую и почувствовал такую радость, что сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.

Мама занималась тем, что впихивала в картонный чемодан теплую шерстяную одежду.

Свет подвесной керосиновой лампы с горящим во всю мощь фитилем освещал стол, на котором вокруг блюдечка с маслом лежали части разобранного отцовского ружья.