Слава столетия. (исторические повести)

Екатерину бесило, что она не может сладить с каким–то отставным поручиком, что весь ее ум, вся проницательность, благодаря которым она обводила вокруг пальца глубочайшие умы Европы — великого хитреца Вольтера, глубокомысленного аналитика Дидро, — здесь оказались бессильны. Точно так же, как у Прозоровского в конце следствия оказалось, что он знал о деле меньше, чем приступая к нему, так получилось и у нее.

Все эти московские масоны — Трубецкой, Лопухин, Херасков и остальные — говорили то же самое, что Новиков. Сговориться они не могли. Значит, Новиков и им не сообщал ничего лишнего, значит, и их водил за нос, используя в своих целях. Значит, заговор таится где–то глубже. Но где? Кто его участники? Один из них, Новиков, в ее руках, но на нем и обрывается нить.

Неизвестно даже, каково место и положение Новикова в заговоре: рядовой ли участник или руководитель?

Новиков пугал своей непонятностью.

Утратив надежду раскрыть тайну Новикова, оставалось лишь истребить ее вместе с ее обладателем.

И Екатерина пожалела, что сама отменила смертную казнь.

Однако в ее руках оставались еще и другие способы заставить подданного молчать до последнего вздоха.

18

Когда в Москве узнали, что Новикова отправили в Петербург, то поняли, что дело действительно серьезное и грозит обернуться бедой. Все члены бывшей «Типографической компании» ожидали ареста. Но арестовали пока только нескольких книгопродавцев, в лавках которых обнаружились запрещенные ранее масонские издания. Трубецкого и Лопухина только вызвали к главнокомандующему на допрос и отпустили.

Все отсиживались по домам.

Прошло несколько дней. Первоначальная острая тревога улеглась. «Может, обойдется», — мелькала у оставшихся робкая мысль, с каждым днем все более и более, утверждавшаяся.

В доме Плещеевых, как и во всех домах, обитатели которых были так или иначе связаны с Новиковым, пережили немало тревожных дней. Алексей Александрович был растерян, Настасья Ивановна слегла, разговоры только и вертелись вокруг новиковского дела, строились догадки, почему арестован оказался один Николай Иванович, и сходились, что причина — какой–то неведомый навет. В его невиновности никто не сомневался.

Карамзин решил посоветоваться с князем Николаем Никитичем Трубецким, который после Новикова был наиболее авторитетным человеком среди московских масонов, и поехал к нему на Басманную.

Князь был явно недоволен визитом Карамзина. Он не пригласил Николая Михайловича сесть и разговаривал стоя.

— Что делать, Николай Никитич? Что делать? Чем можно помочь Николаю Ивановичу?

— Тише, тише, — с болезненной гримасой сказал Трубецкой, — говорите об этом тише. Слуги могут подслушать и донести. Давайте отойдем подальше от двери, к окну. И говорите, пожалуйста, тише.

Они встали возле окна, в которое глядела сверкающая молодой зеленью ветка липы.

— Николаю Ивановичу мы помочь ничем не можем, — тихо проговорил Трубецкой и поднял палец вверх. — Его делом занимаются там. Можно только себя погубить.

— Но нельзя же просто ждать!

— Вы — человек не служащий, не чиновный, не родовитый. Что вы сможете поделать? Я, конечно, попытался бы попросить кого–нибудь, если бы не знал, что все равно никто не замолвит слова в таких обстоятельствах, будь он хоть министр. Ждать надо, Николай Михайлович, ждать, придет и для нас пора милости, ибо без вины гонимы… Люди посильнее вас молчат, а вы кто в сем мире? Всего лишь литератор, автор…

Карамзин поклонился и пошел к двери. Князь Трубецкой проводил его до сеней.

Николай Михайлович шел по шумной весенней улице, гремящей колесами карет и колясок, полной говора, смеха, и ничего не слышал.

«Да, я литератор, автор, — думал он, — авторство — моя гражданская должность, и я должен поступить как честный литератор».

И тут Николай Михайлович решил сделать то, чего не посмел бы сделать вельможа, — обратиться к императрице и высказать все публично, чтобы ответ государыни тоже был бы публичным. Он верил, что найдет в обществе если не поддержку, то сочувствие.

И как только он это решил, на душе стало легко.

Во время путешествия по Европе, проезжая Кенигсберг, Карамзин не преминул посетить Канта. И сейчас ему вспомнились слова, сказанные тогда великим философом.

«Мне уже шестьдесят лет, — сказал Кант, — я приближаюсь к концу жизни, и, вспоминая наслаждения, испытанные мною когда–то, я теперь уже не чувствую удовольствия, но, вспоминая случаи, где поступал сообразно с законом нравственным, радуюсь. Назовем этот закон совестью, чувством добра и зла или как–нибудь иначе, но он существует: я солгал, никто не знает, что я солгал, но — мне стыдно».

За два дня Николай Михайлович написал стихотворение «К Милости». Оно было написано в традициях оды; в той стихотворной форме, с которой прилично обращаться к царственной особе. Только не так велико по объему, как полагалось бы оде.