Слава столетия

Аббат весьма яркими красками обрисовал ученость князя Кантемира, который знал многие языки, занимался историею, астрономией, математикой, был в ученой переписке с академиками, написал труд об алгебре, по отзывам крупнейших математиков, очень глубокий.

Но с особым усердием свои довольно краткие часы досуга от служебных дел князь посвящал литературе. Прекрасно владея итальянским, английским, французским языками, на последнем он, кстати, сочинял изящные стихи (одно стихотворение аббат тут же прочел для примера), он все же предпочитал писать на варварском, необработанном русском языке.

Сочинял он больше в сатирическом роде и очень желал издать свои сатиры в России.

Аббат рассказывал, что незадолго до своей смерти князь говорил ему:

«Вот уже десять лет лежат мои стихи в ящике под замком. Ныне решил я дать им свободу, отсылаю в Россию. Хочу еще раз попробовать напечатать их».

— Ну и как же, издали стихи князя в России? — спросил кто–то.

— Нет, не издали, — ответил аббат.

Тогда господин Монтескье сказал:

— Я неоднократно говорил князю: разве в стране, в которой образ правления не просвещенная монархия, а азиатский деспотизм, может существовать сатира? Как можно говорить истину, да еще сатирою, властелинам или рабам? Первым — опасно, вторым — бесполезно. Однако князь возражал мне, что его сатиры в преобразованной Петром Великим России уже принесли некоторую пользу в исправлении действительно азиатских нравов и будут еще полезны. Видимо, это так.

На этом кончаю письмо. Почтенный аббат Гуаско обещал позволить снять список с его перевода сатир князя Кантемира. Как только я буду иметь его, тотчас же сообщу и тебе, мой любезный друг.

Итак, прощай до следующего письма.

Эпилог. Сто лет спустя

На потолке и стенах дрожали расплывчатые солнечные блики, отраженные от окон стоящего напротив дома. С Невского доносился чуть слышный гул, в который сливались все обычные звуки оживленного в этот послеобеденный час уличного движения: говор прохожих, скрип саней, стук копыт, крики кучеров.

Белинский писал радостно и быстро. Исписанные листы один за другим, порхнув белыми птицами, ложились на краю стола.

Он писал на одной стороне листа, чтобы не останавливаться и не ждать, пока просохнут чернила. Он не знал, сколько времени вот так сидит за столом — час, два, три или больше, — когда работа идет, времени не замечаешь. Но судя по тому, какой большой ворох исписанных страниц громоздился уже на столе и как занемели пальцы, державшие перо, времени прошло много.

Белинский положил перо, поднял руку и пошевелил пальцами, давая им отдых. В дверь постучали.

— Да, да, войдите.

— Добрый день, Виссарион Григорьевич.

В комнату вошел щеголевато одетый мужчина лет тридцати пяти, с пышным коком надо лбом, с густыми, расчесанными и напомаженными черными усами, с белейшим, в мелкий черный горошек галстуком, завязанным пышным бантом.

— Это вы, Панаев. Здравствуйте. Извините меня, я работаю. Рука вот затекла от писания.

— Не буду мешать, — сказал Панаев. — Дела у меня никакого нет, просто так зашел…

— Нет, нет, не уходите. Мне тут осталось совсем немного. Вы можете подождать пять минут?

— Могу, конечно.

Панаев сел на диван, закинул ногу за ногу, закурил и протянул руку за книгой, лежавшей на столике возле дивана. Небрежным и плавным жестом уверенного в себе, удачливого человека раскрыл книгу на середине, с наигранным удивлением высоко поднял брови, перелистнул несколько страниц, пожал плечами.

— Всё! — Белинский бросил перо и повернулся к гостю, захватив боковым зрением конец его мимической сцены.

Панаев захлопнул книжку.

— Ну и скука. А слог!.. Язык сломаешь, пока прочтешь, а уж до смысла и не доберешься. Искренне сочувствую вам, Виссарион Григорьевич. Старинных наших авторов, вроде этого князя Антиоха Кантемира, даже «с историческими примечаниями и кратким описанием его жизни», как тут сказано, можно читать только по величайшей необходимости.

Белинский улыбнулся. Встал. Подошел к Панаеву. Взял у него из рук книжку.

— Вы правы, Кантемира нельзя читать без некоторого напряжения. Необработанный язык, вернее сказать, почти нетронутый литературной обработкой, не давал ему возможности быть стилистом, мешал ясности и красоте слога. Но при всей страшной устарелости его языка и стихосложения у Кантемира есть счастливые строки, принадлежащие даже не его времени, а будущему. Вот послушайте:

Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет

Седых, пожилых людей, кои чтут с очками

И чуть три зуба сберечь могли за губами;

Кои помнят мор в Москве и, как сего года,

Дела Чигиринского сказуют похода?

Не правда ли, последний стих невольно приводит на память стихи Грибоедова:

Сужденья черпают из забытых газет

Времен очаковских и покоренья Крыма…

А строка «Сколько копеек в рубле, без алгебры счислим» заставляет вспомнить фонвизинскую Простакову. И их довольно много, таких стихов, которые метки, как пословицы, и невольно остаются в памяти.

— Увы, это только строки! — возразил Панаев. — Стоит ли из–за нескольких строк читать столь объемистый том?

— Стоит, — резко ответил Белинский.