Слава столетия

Не единожды в раздражении грозил ему Синод божьей карой и церковным наказанием за многочисленные его прегрешения против российского православия и его служителей: за проповедь учения Коперника, за дерзкое печатание в академической типографии книг, не одобренных духовными властями.

Отцы духовные злословили, сочиняли доносы, рассылали по городу ругательные вирши и письма против него и против наук.

К злословию Ломоносов привык, от синодального наказания спасало заступничество Шувалова, а на вирши и пасквили, порочащие науки, отвечал собственными стихами и прозою.

«О прохождении Венеры по Солнцу непременно будет издана от академии книга. Чем не повод рассказать в ней о Коперниковой системе, о путях планет во Вселенной? И заодно еще раз выставить на общее посмеяние невежество недоброжелателей наук», — думал Ломоносов.

Он разгладил ладонью листок на столе.

— «О пользе наблюдений светил небесных…» А пожалуй, этими словами можно. начать статью о явлении Венеры на Солнце…

Темнели окна. До рассвета еще оставалось не менее трех долгих ночных часов..

Ломоносов пошарил в ворохе, бумаг, вытащил растрепанное перо, обмакнул в чернильницу и, медленно приговаривая, стал писать:

«О пользе наблюдений светил небесных, а особливо тех перемен, кои редко бывают и великую пользу приносят, не нужно упоминать здесь пространно. Ведают физики, сколько оные к исследованию естественных таинств и к просвещению человеческого разума, ведают астрономы, сколько для точного определения течения главных тел сего видимого мира, ведают географы, сколько для измерения и беспогрешного разделения шара земного, ведают навигаторы, сколько для безопасного правления корабельного пути на море таковые внимательные примечания служат».

Ломоносов отложил исписанный лист в сторону и придвинул к себе новый. Но писать дальше не стал.

Как будто написано то, что хотел, а не так. Ведь книга — не диссертация, ее прочтет и профессор, и студент, и мужик–грамотей; для всех она открыта, всем наука. А может быть, кому–нибудь станет она такими же вратами учености, какими была для него, Ломоносова, «Арифметика» Магницкого.

Ломоносов огляделся вокруг, скользнул взглядом по тесно, корешок к корешку, набитым книгами полкам, посмотрел на пеструю стопу книг на скамейке и остановил взгляд на лежащих поверх стопы еще не сшитых листах новой книги. Это были «Разговоры о множестве миров» Фонтенеля, переведенные тридцать лет назад князем Кантемиром и ныне издаваемые вторым тиснением.

Не потому ль эта книга пришлась многим читателям по нраву, что написана просто, будто и впрямь не ученое сочинение, а беседа?

Ломоносову припомнилась шутка из старой французской книжки великого насмешника кавалера Сирано де Бержерака, сказанная им в защиту гелиоцентрической системы: «А ведь смешно предположить, чтобы, желая зажарить жаворонка, вокруг него вертели печь».

Сразу сложились две строчки:

Кто видел простака из поваров такова,

Который бы вертел очаг кругом жаркова?

Ломоносов обрадовался. Он понял, что это как раз то, что нужно, что именно лукавые строки притчи привлекут внимание людей к проклинаемому церковью учению Коперника и через них люди поймут скорее и легче его истинность.

Повсюду ищет правду–истину русский человек, ни слова не пропустит мимо ушей, ко всякой речи прислушивается: и к той, что в открытую сказана, а с еще пущим вниманием к той, что говорена вполслова. Русскому человеку обиняк — не диковинка: лихие властители — от татарских баскаков до нынешней Тайной канцелярии — приучили его держать язык за зубами и изъясняться загадками. Оттого–то и ценит он острое словцо и краткую притчу, что стоит иной длинной проповеди.

Словно боясь потерять найденное, Ломоносов мелкой скорописью, с угла на угол, сливая вместе слова, записал строки о поваре. Потом взял новый лист, переписал, поправил и опять потянулся за чистым.

От листа к листу все больше становилось незачеркнутых строк, и наконец все стихотворение переписано без единой помарки.

За окном подымалась предрассветная мгла. Пепельно–серый туман окутывал небо и сад.

Догорала свеча.

По давно не чищенному серебряному подсвечнику торопливой мелкой капелью сбегал растопленный воск. Бледный язычок пламени с черной ниточкой на остром конце трепетал на изогнувшемся крючком фитиле.

В сумеречном углу часы пробили три раза.

Внизу стукнула щеколда. Кто–то осторожно поднялся по лестнице и подошел к кабинету. В приоткрытую дверь просунулась голова.

— С добрым утречком, Михайло Васильевич. Все готово, как вы велели.

— Ну и ладно, Игнат. Сейчас иду, — ответил Ломоносов.

Он поднялся, взял с полки небольшое квадратное стеклышко и, осторожно держа его за ребра, поднес к пламени свечи. Ниточка копоти заметалась по стеклу, заштриховывая его черными линиями и черня желтые, дубленные кислотами пальцы.

Ломоносов поглядел сквозь закопченное стекло на свет и задул свечу.

Уже совсем рассвело.

Ломоносов вышел на крыльцо.

У сенного сарая белесой росой стлался по траве туман. За куртинами, зябко поджавшись на тонких беленых стволах, стояли молодые яблони и вишни с редкими белыми брызгами цветов.