— То–то. Полагаю, что этой притчей учение Коперника приобретет себе больше сторонников, нежели врагов. — и, глядя куда–то вдаль, Ломоносов продолжал: — Есть у меня, Гаврилыч, заветная мечта: сочинить такую книгу, которая дошла бы до каждой мужицкой избы, как ныне доходят странницы, и чтобы рассказала эта книга мужику занимательно и понятно — где притчей, где пословицей, где складным рассказом — про жизнь общественную, про всякие науки, про природные силы и явления. Чтоб была, так сказать, ему первым воспитателем и путеводителем к вратам истинной науки. — Ломоносов замолчал, вздохнул. — Ох, как нужна такая книга российскому народу! Только когда еще за нынешними делами дойдут до нее руки! — И вдруг Ломоносов резко наклонился к Курганову. — Гаврилыч, взялся бы ты. А?
Курганов замялся:
— Дело–то трудное, и неведомо, как за него браться. Смогу ли…
— Сможешь! По твоей «Универсальной арифметике» сужу — сможешь. Благословляю тебя, Гаврилыч. А за великие труды, что тебе предстоят, будет тебе от всего российского народа великая благодарность.
В 1769 году, уже после смерти Михаила Васильевича Ломоносова, Курганов издал свой знаменитый «Письмовник» — сборник статей, рассказов и стихов разных авторов — настоящую энциклопедию по самым разным отраслям знаний. Этот «Письмовник», много раз переизданный, в течение ста лет жадно читался по всей России и, как писал в конце XIX века один ученый, еще помнивший его былую популярность, «заохотил к чтению и снабдил рядом литературных и научных сведений сотни тысяч наших прадедов и дедов».
Стихи Ломоносова о споре в пиру двух астрономов напечатаны в «Письмовнике» на 158‑й и 159‑й страницах.
Торжествующая Минерва
В Москве, на Старой Басманной улице, 30 января 1763 года
Утро в этот день выдалось ясное и морозное. Изредка вдруг налетал ветер, и тогда ворота и низкие крыши, покрытые снегом, окутывались облачком блестящей пыли.
Старая Басманная со своими избами, длинными заборами, садами и огородами больше походила на село, чем на столичную улицу. И только множество самого разного городского люда — ремесленников, фабричных, слуг, торговцев, — заполнившего ее, свидетельствовало, что это все–таки город.
Люди нетерпеливо вглядывались в конец улицы.
Они толклись здесь давно, часа два, иные пришли еще затемно. И, как всегда бывает, уже сколотились компании по нескольку человек.
Вот возле заборчика, вылезшего углом на проезжую часть улицы, одна такая компания: маленький суетливый старик в кургузом тулупчике, в треухе с тесемками, завязанными под подбородком, — какой–то мелкий канцелярский служитель; мальчишка лет четырнадцати–пятнадцати по виду ученик из сапожной или портновской мастерской; молодой купец из небогатых. На окружающую публику купец посматривает несколько свысока и с некоторой снисходительностью, по чему можно легко догадаться, что дела его нынче идут в гору.
Все хлопают рукавицами, прыгают на месте. Мороз.
Старик показывает на приклеенную на заборе афишку.
Окружающие — купец, мужики, бабы — внимательно прислушиваются к чтению, потому что, в общем–то, — и это видно по выражению лиц — никто толком не знает, что же такое маскарад, которого они ждут.
Вдруг издали, с соседней улицы, послышались шум голосов, музыка, пенье.
Со звуками странного оркестра, в котором можно различить пенье волынок, бой барабанов, стук, грохот и звон разных шумовых инструментов, мешаются резкие выкрики, скрип саней, топот.
— А вот и я!
— Всех зарублю, всех побью! Где моя палка?
— Ха–ха–ха!
— Господа, господа, послушайте меня! Уж я никогда не совру!