Слава столетия

Последний год в Лейпциге друзья только и говорили о России. Мечтали, как они, изучившие древние и новые кодексы, преобразуют несовершенные и запутанные российские законы и осчастливят отечество новым, совершенным, справедливым и человеколюбивым законодательством.

Конечно, им будут противодействовать всякие низкие интриганы, погрязшие во взяточничестве, жестокости и невежестве. Но ведь есть же в России и другие люди! Те, кто уже ополчился против зла.

Проезжая через Лейпциг в Италию, молодой граф Орлов оставил им номера сатирического журнала «Трутень», издаваемого в Петербурге отставным поручиком Николаем Ивановичем Новиковым, и тетрадь нигде не печатанных стихотворений титулярного советника Дениса Ивановича Фонвизина. Граф рассказывал, с какой охотой читают в России произведения этих писателей и что многие просвещенные россияне, даже некоторые вельможи, разделяют их негодование против рабства, канцелярского крючкотворства, лихоимства и прочих пороков государственного устройства России.

Радищев, Кутузов, Рубановский тогда же стали горячими поклонниками Новикова и Фонвизина. Фонвизинскую басню про лисицу–кознодея и его «Послание к слугам» они вытвердили наизусть. А первые строки «Послания»:

Скажи, Шумилов, мне; «а что сей создан свет?

И как мне в оном жить, подай ты мне совет —

превратились у них в поговорку. По многу раз на дню слышалось: «Скажи, Радищев, мне: на что сей создан свет?» или «Скажи, Кутузов, мне…» А так как фамилия Рубановского не укладывалась в размер, стих пришлось немного переделать: «Скажи мне, друг Андрей…»

Новиков, Фонвизин… Ведь они живут в Петербурге… Может быть, теперь посчастливится познакомиться с ними…

…И как мне в оном жить, подай ты мне совет…

На следующий день друзья сняли во Второй Адмиралтейской части у мещанина квартирку в три комнаты. Рубановский занял отдельную комнату, а Радищев с Кутузовым поселились в одной, как прожили все годы ученья.

4

В Петербурге студентов встретили с умеренной радостью.

Времена переменились. «Комиссия по сочинению нового Уложения ^[6]», для работы в которой их, собственно, прочили, кончила свое существование. Государственная надобность в новых законах миновала, ученые законоведы были ни к чему.

За утренним кофе статс–секретарь доложил императрице о возвращении на родину молодых людей, проходивших обучение в Лейпцигском университете.

— Так вы говорите, что они показали в науках весьма хорошие успехи? — сказала Екатерина, прихлебывая мелкими глотками кофе. — Ну что ж, хотя учились они для собственной же пользы, надобно, в пример другим, их наградить. Полагаю, вполне достаточным будет дать каждому не особенно высокий, но все же и не низкий чин и определить на соответствующие должности.

Всем троим дали титулярного советника — чин девятого класса — и определили, на службу в Сенат протоколистами — записывать мнения и решения сенаторов.

Спустя еще две недели вновь назначенных протоколистов привели к присяге и обязали на следующий день к восьми часам утра явиться к должности.

Пожилой сутулый чиновник — начальник того отделения, в котором предстояло служить Радищеву, — вел его по сенатскому коридору, легонько поддерживая под локоть.

— Вы, Александр Николаевич, — драгоценнейшее приобретение для нашего стола, — говорил он вкрадчивым голосом. — Именно такого, как вы, ученого, молодого, полного сил человека недостает нам. В вас я вижу не подчиненного, но сотоварища и советчика, так сказать, в трудах.

Столоначальник по опыту, приобретенному за долгие годы службы, прекрасно знал, что все эти ученые, ни к чему не пригодные юнцы, определяемые к должности высочайшими указами, в подчиненных не засиживаются, а без задержек выходят в начальство, которому вовсе не обязательно знать дело. Поэтому он совсем не намеревался вводить Радищева в ход делопроизводства: зачем попусту тратить время. Но Александр Николаевич, не зная тайных мыслей начальника и готовый видеть в нем путеводителя на том пути, на который вступал, принимал его разглагольствования за чистую монету.

— Благодарю вас… За такое высокое мнение обо мне… Постараюсь оправдать…

— Однако вот наша комната для занятий, — перебил Радищева столоначальник, показывая на приотворенную дверь впереди.

«Здесь находится место, где разбираются дела, касающиеся имения, чести, а порою и жизни человека, — торжественно подумал Радищев. — Отныне и я вступаю в должность, от коей зависит успех или неудача, благосостояние или вред моих сограждан…»

Комната, в которую вошли Радищев со столоначальником, представляла собой обширное темноватое помещение с тусклыми пыльными окнами, со стенами, забрызганными чернилами, со множеством столов, сундуков, шкафчиков и ворохами бумаг, папок, книг, валявшихся в кучах по углам, наполнявших шкафчики, торчавших из сундуков.

В комнате стояла синеватая угарная мгла: все предметы находившиеся в ней, множество канцелярских чиновников сидевших за столами и роющихся в бумагах, виделись как бы в тумане.

Столоначальник потянул носом:

— Опять печи раньше времени закрыли.