Слава столетия

Старик. Поздно, мил друг. Умер Федор Григорьевич. На маскараде простыл и умер от горячки. В Андроньевом похоронили. Великий муж был и весьма почитаем просвещеннейшими людьми. Александр Петрович Сумароков сочинил на его смерть стихи — елегию, в которых он обращается к господину Дмитревскому. Такие стихи душевные — прямо сердце переворачивают и слезы исторгают. Я как переписывал их, так для себя копию снял. (Вынимает из кармана свернутый платок, развертывает его, достает лист бумаги, долго рассматривает, разглаживает его.) Вот они, стихи Александра Петровича Сумарокова: «Елегия господину Дмитревскому на смерть господина Волкова». (Явно подражая актерской манере декламации, читает стихи.)

«Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный:

Восплачь, и возрыдай, и растрепи власы!

Преставился мой друг; прости, мой друг любезный!

Навеки Волкова пресеклися часы!

…Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь

судьбою?

Расстался Волков наш со мною и с тобою,

И с музами навек; воззри на гроб его:

Оплачь, оплачь со мной ты друга своего,

Которого, как нас, потомство не забудет…»

Старик, вздохнув, убирает стихи. Молчание.

Мальчишка (тихо). Значит, конец театру?..

Старик (подняв голову). О нет! Скончался славнейший актер российский, но детище его — театр русский — остался на пользу и радость соотечественникам. Остались его друзья и ученики — Дмитревский, Шуйский и другие. Ныне они играют в Головинском доме. (Долгим, внимательным взглядом смотрит на мальчишку.) Пойдем поклонимся могиле Федора Григорьевича, а потом сведу тебя в театр… Как знать, может, и выйдет из тебя актер.

Слава столетия

1

Кто я? Для чего живу на свете? И вообще: в чем смысл жизни?

Мне уже двадцать лет, и я должен знать это.

2

Старая, заляпанная дорожной грязью карета с привязанными на крыше чемоданами подъехала к посту на границе Курляндии с Россией и остановилась перед опущенным шлагбаумом.

Из полосатой будки вышел немецкий офицер с короткой трубкой во рту. Он не успел подойти к карете, как дверца распахнулась, и на дорогу выпрыгнули трое молодых людей в стареньких, кое–где даже залатанных суконных полукафтанах.

Офицер, попыхивая трубкой, презрительно скривился: «Голь перекатная».

Но, развернув бумаги, которые предъявили молодые люди, офицер вынул трубку изо рта.

Из документов явствовало, что проезжающие вовсе не голь, а русские дворяне, пажи ее императорского величества императрицы российской Екатерины II — Алексей Кутузов, Андрей Рубановский и Александр Радищев, которые в 1766 году именным указом были отправлены в Лейпциг для обучения наукам и ныне, после пяти лет учения, возвращаются на родину для продолжения службы.

Офицер вернул документы.

— Тесновато вам тут, господа, — сказал он, обращаясь к стоявшему ближе всех к нему Алексею Кутузову.

Тот смутился и покраснел.

— Зато вместе веселее, — быстро ответил стройный и подтянутый юноша Александр Радищев.

Опытный глаз офицера сразу определил в нем хорошего фехтовальщика.

Молодые люди засмеялись и принялись подталкивать друг друга, как расшалившиеся школьники.

На хмуром лице караульного офицера изобразилось какое–то подобие улыбки.

— Желаю счастливого пути, господа.

Миновав границу, молодые люди вдруг притихли, глядя в открытые окна кареты.

Дорога шла по холму, с которого открывался широкий вид.

Стоял теплый тихий денек, какие иногда выпадают в конце октября. Вокруг раскинулись желто–серые выжатые поля. Чернел густым прутьем уже облетевший осинничек. Тихое солнце на бледном, белесом небе с какой–то снисходительной жалостливой лаской освещало по–осеннему темные дали и притулившуюся вдалеке к болоту грязную, бедную деревеньку с черными гнилыми крышами.

Возможно, все это не так уж отличалось от курляндских полей и курляндских хуторов, мимо которых они проезжали час назад.

Но то была Курляндия, а это — Россия.

И деревня, и поля, и леса, и даже самые земля и небо вдруг стали совсем иными.

— Вот перед нами пределы нашего дорогого отечества, — первым нарушив молчание, торжественно проговорил Радищев. — Мы возвращаемся в него, вкусив науки и знаний. Ныне наступает время не словами, а делами показать, что для пользы его мы готовы пожертвовать всем и даже самою жизнью…

Дорога свернула в сторону, и деревня с горизонта приблизилась к дороге.

— Первое российское селение, — сказал Радищев. — Давайте, друзья, свернем — посмотрим, чем встречает нас Россия.

Алексей Кутузов поморщился.

— Грязь–то какая… Завязнем еще.

— Если и завязнем, то в родимой грязи, — заметил белокурый длинный Андрей Рубановский. — Кликнем мужиков, вытащат.

— Значит, едем, — заключил Радищев.

Кучер свернул на проселок.

Деревня казалась вымершей.

Над трубами не курились дымки. Из–под нависших растрепанных соломенных крыш угрюмо глядели маленькие окошки, кое–где затянутые пузырем, а по большей части просто чернеющие отверстиями.