Слава столетия

— Конечно. Какой я писатель! — ответил Радищев. — Его исправления, безусловно, к лучшему.

— И очень хотел познакомиться с тобой. Я обещал передать тебе его приглашение.

Перед визитом к Новикову Радищев волновался. Особенно тщательно оделся. Ехать решил в наемной карете, так как своя коляска после дальней дороги выглядела далеко не по–столичному.

Николай Иванович встретил его с явной радостью, наговорил комплиментов, засыпал вопросами. Радищев, отвечая, рассматривал знаменитого журналиста. У Новикова был довольно крупный вислый нос, какой, по утверждению физиономистов, означает унылый характер. Но Николай Иванович, напротив, был оживлен, деятелен, весел. Он говорил об успехе «Живописца», о расширении издательского дела, об аренде какой–нибудь крупной типографии, о поисках авторов и переводчиков.

— От вас также ожидаю новых сочинений, — сказал он.

— Я больше ничего дельного не написал и вряд ли что–нибудь напишу, — ответил Радищев. — Все мое время я намерен посвятить службе и тем принести пользу отечеству. — Потом добавил: — Однако я еще не представляю, какую должность мне следует искать…

Новиков стал серьезным.

— Нелегко вам, Александр Николаевич, будет найти то, что ищете. Должностей, в которых можно приносить отечеству пользу, много. Но ныне слишком распространено мнение, что они созданы не для пользы отечества, а для пользы и пополнения кармана чиновников, их занимающих. Вы наблюдали когда–нибудь, как воронья стая преследует свою же сотоварку — ворону, имеющую несчастье быть не черного, а белого цвета?.. — Новиков вздохнул. — Впрочем, дай вам бог… — Он махнул головой, как бы отгоняя невеселые мысли, и вновь заговорил оживленно: — Но я полагаю, что еще встречусь с вами как издатель. Сочинительство — коварная страсть. Она может ослабнуть, затаиться, но не оставит человека до самой его смерти. Поэтому я надеюсь на возрождение в вас автора, и тогда моя типография к вашим услугам.

10

Шли дни, недели, месяцы, и с течением времени служба в Сенате делалась для трех друзей все невыносимее. Все чаще они задумывались, как бы изменить свое положение, внешне благополучное и, даже более того, казавшееся многим из их сослуживцев пределом мечтаний, но в сущности ежесекундно унижающее человеческое достоинство.

Для студентов, наслушавшихся профессорских лекций и начитавшихся философских рассуждений о чести, достоинстве, благородстве и прочих качествах, которые якобы составляют неотъемлемую сущность человека и без которых человек не имеет права даже называть себя человеком, все эти мелкие уколы самолюбию были особенно ощутительны и неприятны.

Однажды, еще в Лейпциге, у Радищева произошел с Федором Ушаковым разговор, запомнившийся на всю жизнь,

Разговор касался будущего — жизни и службы.

Александр Николаевич увлеченно ораторствовал о необходимости приобретения основательных знаний для успеха служебной деятельности в России, «в учреждениях, имеющих важнейшее влияние на ход дел во всем обширнейшем государстве», как пышно он тогда именовал Сенат, суды, наместнические и губернские правления и прочие канцелярии.

Федор улыбнулся. Он был уже очень болен, и на его изможденном, искаженном страданием лице эта улыбка была страшна и зловеща.

— Положим, ты приобретешь превосходнейшие знания, — проговорил он тихо и спокойно, — положим, будешь достоин управлять не только важным отделением, но будешь достоин занять первейшее и важнейшее место в государстве. Неужели ты думаешь, что ради твоих достоинств государыня поставит тебя на первую по себе ступень? Мы уезжали за границу со славою достойнейших, и многие завидовали нам, но к тому времени, когда возвратимся, наши имена будут забыты. О нас не вспомнит никто. По возвращении в отечество ты поместишься в число таких людей, которые не только не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда могут почесться ниже скотов. Всем ведомы качества российских подьячих! Вокруг себя увидишь согбенные разумы и души и самую мерзость. За твои достоинства и познания будешь возненавиден ими.

Тогда Радищев злость слов Ушакова отнес за счет его болезненного состояния, и лишь только теперь в полной мере ощутил справедливость его филиппики.

Да, служба в Сенате не по ним, — все трое должны были это признать. Однако оставить службу ни Кутузов, ни Радищев, ни Рубановский не могли — ни их возраст, ни их достатки не позволяли сделать этого. У друзей начались разговоры о переходе из гражданской службы в военную.

— Там хоть надо служить, а не подличать, — горячо заявил Алексей Кутузов.

Александр Николаевич поддержал его:

— В военной службе наши познания не будут излишни — офицеру тоже нужны разум и просвещение.

Военное искусство, военные интересы целиком овладели друзьями. В их беседах звучали имена полководцев от Александра Великого до Румянцева; они обсуждали действия батальона, разделенного на восемь плутонгов, роль авангарда и арьергарда, преимущества двойных постов перед одинарными и тому подобное.