Слава столетия

— Ах, по размышлении… — Брюс, казалось, был в некотором недоумении. — По размышлении, значит…

Графиня Прасковья Александровна поспешила на помощь:

— Александр Николаевич перевел с немецкого какой–то труд, относящийся до военных наук…

— А каким наукам вы, собственно, Александр Николаевич, обучались? — спросил Брюс.

— Многим, входящим в курс университетского обучения, но особенно усердно юридическим.

— Так бы сразу и говорили! — Граф подхватил Радищева под локоть и, доверительно наклонясь, сказал: — Вы объявились весьма кстати, дорогой Александр Николаевич. В моей дивизии как раз вакантно место обер–аудитора. Полковые суды судят–рядят, как бог на душу положит. Злоупотреблений — тьма. Вас мне посылает сам господь бог.

— Я мало знаком с практическим судопроизводством…

— Ого! «Мало»! «Мало» — это ведь не «ничего». Другие вовсе ничего не знают. Должности судей исполняют в очередь строевые офицеры, начисто не знакомые с юриспруденцией. Сам я тоже в законах не силен: что напишут в приговоре, то и подписываю. А ведь нужен человек, знающий законы, чтобы проверять решения судов. Для этого по артикулу положена в дивизии должность обер–аудитора, которую я предлагаю вам. Уж в солдатских–то делах как–нибудь разберетесь.

Неожиданное предложение Брюса перепутало все мысли Радищева. Приходилось расстаться с тысячу раз обдуманными мечтами о простой и ясной строевой службе, о роли «отца–командира», о походах…

— Ну, согласны? — пытал Брюс. — Должность прямо по вас, Александр Николаевич.

«Нет, не по мне, — думал, сопротивляясь, Радищев. — Опять канцелярия, бумажный тлен, кислые чернила, слезы, горе… Но — солдаты, которые своими спинами отвечают за нежелание господ офицеров хотя бы заглянуть в тома уложений, уставов, артикулов…»

Радищев был в смятении. А Брюс искушал, словно догадывался о его мыслях:

— По вас должность, по вас, Александр Николаевич. В этой должности вы можете предотвратить беззакония, наносящие вред вашим соотечественникам. Ваше согласие — и я прикажу составить ходатайство о переводе из Сената в дивизию. Мне Вяземский не откажет. Ну, идет?

Генерал–прокурор Сената князь Вяземский не возражал, и через три дня в Военную коллегию пришел указ об увольнении титулярного советника Александра Радищева из правительствующего Сената и определении его обер–аудитором в штат господина генерал–аншефа Финляндской дивизии графа Брюса.

Вскоре получил новое назначение и Рубановский.

12

Итак, судьба разводила друзей. Кутузов уезжал на Дунай, Рубановский — в Москву, Радищев оставался в Петербурге.

Все отроческие и юношеские годы, целых десять лет, они прожили под одной крышей.

Отрочество и юность — те эпохи человеческой жизни когда, собственно, рождается в человеке человек, когда завязываются самые крепкие дружеские узы и когда, если посчастливится, в сердце и разум, как семя в благодатную весеннюю почву, западают смутные и еще непонятные тревожные мысли о судьбах человечества, чтобы в полной мере прорасти и расцвесть в зрелые годы.

В порывистом общительном Радищеве, в склонном к задумчивости тихом Кутузове, в Рубановском, не любившем метафизических материй и старавшемся всегда перевести разговор на заботы сегодняшнего дня, при всей разности характеров, за десять лет совместной жизни и взаимного влияния возникли и развились общие вкусы, привычки, взгляды, которые связали их между собой больше, чем иные родственные узы.

Скорая разлука невольно обращала мысли друзей к пережитому вместе: к радостному и грустному, но одинаково дорогому прошлому, к воспоминаниям.

Спокойнее всех казался Кутузов. Он уже облекся в мундир, который, надо признать, не прибавил ему ни молодцеватости, ни бойкости.

Да он и не старался казаться этаким лихим рубакой, каким обычно стараются представиться молодые люди, впервые надевшие военную форму.

Кутузов задумчиво гладил плюмаж на треуголке и говорил Радищеву:

— Грустно не видеть возле себя того, кого привык видеть ежедневно, не иметь счастья перемолвиться с ним словом, когда привык поверять ему свои мысли в течение многих лет. Я знаю, меня ожидает общество чуждых людей, которые никогда не поймут меня и не полюбят, как понимаешь и любишь ты. Я знаю, меня встретит одиночество.

— Одиночество! — подхватил Радищев. — Да! Ты будешь одинок на Дунае, Андрей в Москве, а я здесь. Поистине мы можем назваться несчастными.

— О нет, я не согласен с тобою. Конечно, нам порою будет трудно и очень грустно друг без друга, но это еще нельзя назвать несчастьем. Одиночество — отнюдь не несчастье, потому что истинное счастье находится внутри нас и зависит от нас самих. Помнишь у Руссо: «О человек! Замыкай свое существование внутри себя, и ты не будешь более несчастным».

Радищев вскочил с диванчика, на котором сидел, и, размахивая руками, заходил по комнате.