Слава столетия

— Слово «деспотизм» я перевел на русский словом «самодержавство», — сказал Радищев.

— Самодержавство? — как бы в некотором недоумении переспросил Долгоруков. — Да, конечно. По–русски это будет именно самодержавство! Мой гувернер, когда мы читали с ним сочинения Монтескье, постоянно настаивал, чтобы я переводил французские термины на русский язык.

— Вам нравится Монтескье?

— Я вообще люблю иногда помечтать об идеальном, строить прожекты. Правда, со стороны это выглядит смешно.

— Отнюдь.

— Нет, нет — смешно. Помните, я вам говорил о Кречетове? Вот уж кто отчаянный прожектер. Иной раз офицеры, чтобы посмеяться, призывали его изложить какой–нибудь из его прожектов. Он начнет излагать — горячится, руками машет, кричит — уморительная фигура. Между прочим, он сейчас в Тобольском полку аудитором. Если у вас нечем будет заняться, пригласите его. Жалкий человек, но забавный.

14

Часовой у ворот отсалютовал ружьем. Коляска въехала на утоптанный, без единой травинки, полковой двор.

— Проводи меня к аудитору, — сказал Радищев подбежавшему капралу.

— Пожалуйте, ваше высокоблагородие, господин Кречетов у себя. Может, вызвать сюда?

— Нет, нет. Проводи к нему.

Каморка, которую занимал аудитор и которая служила ему одновременно кабинетом и жильем, оказалась пуста. Капрал побежал искать Кречетова, а Радищев присел у стола в грубоватое деревянное кресло. Оно было сколочено доморощенным плотником, привыкшим, видимо, более к созданию табуретов и скамей, отчего и кресло у него получилось похожим скорее на табурет, чем на барскую мебель.

Александр Николаевич огляделся вокруг.

Над кроватью, застеленной лоскутным одеялом, висел печатный лубочный лист «Изображение кометы 16 августа 1769 года». На столе лежало несколько книг с топорщившимися бумажными закладками, стоял стакан с перьями, заляпанная чернильница, исписанная и чистая бумага.

Кречетов все не являлся.

Радищев взял со стола исписанный лист, предполагая, что это какое–то дознание. Но рукопись представляла собой рассуждение, изложенное по пунктам, подпунктам и параграфам и носившее витиеватое заглавие: «Способ к размножению наук посредством наискорейшего обоего пола людей читать и писать научения».

Следующий лист оказался стихами, озаглавленными так же витиевато: «Человеческой светопознавательный вымысл, называемой героической трипеснец. Песнь первая. Глупияда, то есть похвала и сила ума человеческого, существующего в глупости.

Пою невежестну и слепородну глупость,

В руках держащу гнев, тиранство, злость и грубость,

Терзающу добро, невинность, мудрость, честь,

Родящу зависть, лесть, ласкательство, злу месть…»

Это было нечто вроде российской вариации на тему известной сатиры Эразма Роттердамского «Похвала глупости».

В сенях, куда выходила дверь каморки, послышались торопливые шаги. На пороге появился невысокий человек в сюртуке из военного добротного сукна, хотя штатском, но пошитом на военный лад.

— Аудитор Тобольского полка, канцелярист сержантского чина Кречетов, — отрапортовал вошедший.

— Рад познакомиться с вами, Федор Васильевич, — встал ему навстречу Радищев и протянул руку.

Кречетов замешкался, потом подхватил протянутую руку и осторожно пожал.

— Благодушевно… Почитаю за величайшее счастие, ваше высокородие, господин обер–аудитор…

— Прошу вас, Федор Васильевич, именовать меня впредь, как следует сотоварищам по работе, именем–отчеством.

— Слушаюсь, ваше высокородие Александр Николаевич.

Радищев посмотрел на стол, на бумаги. Полковой аудитор проследил за его взглядом и заговорил, запинаясь:

— Я сие писал во внеслужебное время… Службе от этого никакого урона нет… Если позволите, уберу со стола дабы не мешали…

— Эти занятия службе не помеха. Ваши труды делают вам честь, и я хотел бы поговорить с вами о них подробнее любезный Федор Васильевич.

— Когда вам будет угодно, Александр Николаевич. У меня занесены на бумагу многие соображения.

— О чем же?

— Есть о просвещении, есть касательно юриспруденции. Я ведь в судах–то служу уже десять лет и во всех должностях вникал в законы. Имеются соображения насчет нравов современного общества…

— Интересно! У вас по всем этим вопросам написаны отдельные сочинения или вы пишете всеохватывающий труд?

Сам не зная как, забыв о субординации, Кречетов вдруг почувствовал в непосредственном начальнике сообщника в неслужебных занятиях, которые он почитал своим главным предназначением, ради которого и живет на свете.

— Имеются у меня частные сочинения, — ответил Кречетов. — Но, открою вам, Александр Николаевич, задумал я соединить думы свои и изложить систематически в благосмысленном, охватывающем все пределы труде. И название ему уже придумал: «Слововещание о всех и за вся и о всем ко всем, или Российский патриот и патриотизм на пользу душ и сердец человеческих». Каково названьице?

— На мой взгляд, слишком уж, как бы сказать, важное.

— Но ведь и предмет важный.

— Может быть, вы правы.

— Чтобы сразу было видно, что книга не роман, не пустельга какая–нибудь, а серьезный труд. Я так полагаю.

Дальнейший разговор прервал капрал, сообщивший, что рекруты прибыли и можно приступать к приемке.