Слава столетия

— Кто принес это?

— Господин Мейснер.

— Из таможни, что ли?

— Из таможни.

— Ну ладно.

Обер–полицмейстер взялся за рукопись, бормоча себе под нос:

— Занятой человек, служащий, и чего ему вздумалось книги писать…

В это время из канцелярии послышался шум, кто–то вошел, поздоровался, с Иваном Яковлевичем особо. О чем–то заговорили. Рылеев несколько минут послушал, потом окликнул:

— Иван Яковлевич, кто там?

— Василий Филиппыч зашел, ваше превосходительство. Говорит, у них в почтамте суматоха, почт–директор к самому графу Безбородке поскакал.

Рылеев вышел из кабинета в канцелярию и, в упор глядя на почтового чиновника, спросил:

— Что?

Если уж директор решился беспокоить самого графа Безбородку, значит, дело серьезное.

— Оказия с иностранными газетами, ваше превосходительство, — ответил чиновник. — В газетах про бунт в Париже писано. Тюрьму их парижскую, Бастилию, пишут, чернь развалила по кирпичику, государственных преступников на волю выпустили. Короля ругательски ругают. Господа бога порицают. Не знаем, то ли пропустить газеты, то ли придержать… Поехали графа спрашивать.

— А чего нам–то до французских дел, — проговорил Рылеев. — Франция далеко. Ты скажи лучше, нашли те пятьсот рублей, что вчера пропали?

— Не нашли.

— Ямщик украл. Его трясите. Эх, попал бы он мне в руки, живо бы признался!

Поговорив еще немного, Рылеев вернулся в кабинет.

Рукопись лежала на столе.

Рылеев отвернул обертку, приговаривая:

— Гм, «Путешествие»… Ну и путешествие: из Петербурга в Москву скатал… Добро бы к туркам там или американцам, а то из Петербурга в Москву… Тьфу! Чего любопытного на Московском тракте?.. — Полицмейстер провел большим пальцем по обрезу, как по карточной колоде. — Ежели все читать, служебными делами некогда будет заниматься. Еще стишки какие–то. Пустая, видать, книга… Иван Яковлевич, давно она у вас лежит?

— Давно–с, ваше превосходительство. Господин Мейснер два раза приходил справлялся. Последний–то раз серчал, намекал, что книга–де не им, а кем–то повыше него писана.

— Чего ж ты раньше не сказал? — напустился на правителя Рылеев и, макнув перо в чернильницу, старательно, с явным удовольствием от того, что неприятное дело благополучно само собой вдруг приблизилось к завершению, написал на последнем листе книги: «Печатать дозволено. 22 июля 1789 года. Никита Рылеев».

27

Как и полагал Александр Николаевич, оборудование для домашней типографии удалось купить без хлопот. Привезли бумагу, шрифт, установили в доме типографский стан.

В конце лета начали набирать и по мере набора тискать листами «Путешествие из Петербурга в Москву».

Работа двигалась медленно. И сам Радищев, и его люди только еще осваивали сложную типографскую работу (настоящих типографщиков со стороны он не стал нанимать, чтобы не напасть по несчастной случайности на доносчика) Печатание «Путешествия» по самым оптимистическим подсчетам затягивалось не менее, чем на год. Поэтому книгу об Ушакове Радищев отдал печатать в сенатскую типографию.

В декабре, когда в домашней типографии уже громоздились высокие кипы готовых листов «Путешествия», сенатская типография кончила печатать «Житие Федора Васильевича Ушакова».

События во Франции придали неожиданную остроту книге об Ушакове. Иные ее страницы, которые прежде, может быть, даже и не особенно были бы замечены, теперь воспринимались как намек на современные обстоятельства. Даже война с приставленным для надзора над студентами майором Бокумом и та заставляла вспоминать революцию. А вольные мысли о свободе, о равенстве, о правах человека… Да что там говорить!

Радищев послал экземпляр в Берлин Кутузову, подарил кое–кому в Петербурге, преподнес графу Воронцову.

В столичном обществе книгу Радищева заметили, с легкостью расшифровали имена.

Александр Николаевич начал замечать, что к нему проявляют интерес малознакомые и вовсе незнакомые люди. Однажды на улице он услышал обрывок разговора. Какой–то полный господин, по виду обладатель не менее семи–восьми тысяч крепостных душ, глядя в его сторону, сказал с театральным негодованием:

— Какая дерзость! Позволительно ли говорить так! В нынешнее–то время и при нынешних–то смутных и угрожающих обстоятельствах подобные проповеди и намеки более чем дерзость, это… это… лучше сказать по–французски: это — провокасьон. Да! Провокасьон!

— Однако в книге имеются справедливые замечания, — возразил его собеседник.

— Провокасьон! — выкрикнул обладатель душ. — Все, до слова, провокасьон!

Ждали, что скажет императрица, которая всегда интересовалась книжными новинками.

В пятницу Радищев явился к графу Александру Романовичу Воронцову с обычным еженедельным отчетом о таможенных делах.

Как раз накануне у графа был разговор в Зимнем дворце с сестрой — княгиней Екатериной Романовной Дашковой.

— Александр Романыч, — сказала сестра, — твой протеже, судя по всему, страдает писательским зудом, хотя стиль у него не разработан и в мыслях путаница.

Граф взял сестру под руку и отвел в сторону:

— Что–нибудь говорено?