Слава столетия

— Пока ничего. Кроме предположения, что писательский зуд может побудить Радищева написать впоследствии что–нибудь более предосудительное. — И княгиня погрозила пальцем.

Воронцов узнал жест императрицы.

Радищев пришел, как всегда, подобранный, подтянутый, моложавый, энергичный и напряженный, как скрученная тугая пружина, еле–еле сдерживаемая замком.

Граф чувствовал себя неуверенно. Ему было стыдно своей неуверенности, и поэтому начало беседы получилось какое–то неловкое и фальшивое, чего никогда в их отношениях с Радищевым не было.

— Я люблю вас, Александр Николаевич. Ценю вашу работу, знания…

Радищев поклонился.

Воронцов овладел собой и продолжал дальше уже более свободно, в том стиле плавного логического рассуждения вслух, какой был свойствен ему:

— Каждый начальствующий или управляющий, кроме отпетых дураков, в конце концов приходит к осознанию того, что наиболее полезны для дела те его подчиненные, которые обладают смелостью, самостоятельностью в действиях и отличаются благородством принципов. То есть качествами, к сожалению, весьма редко встречающимися у служащих. По крайней мере, в российских учреждениях. Вы, Александр Николаевич, — одно из малочисленных исключений. Вы смелы, самостоятельны, честны. Я счастлив, что судьба доставила мне удовольствие встретиться с вами, и не желаю лучшего сотрудника.

Воронцов сделал долгую паузу, как бы разделяя этим сказанное от того, что будет сказано в дальнейшем.

— Но начальствующие и управляющие понимают также, что именно такие люди в то же самое время представляют для них большую опасность. Потому что только немногие могут остановиться перед той чертой смелости и самостоятельности, за которой начинается дерзость и своевольство. Я бы сравнил этих людей с ядом, применяемым для составления целебного лекарства. Или же с могучим джинном из арабских сказок «Тысяча и одна ночь», заключенном в запечатанном сосуде.

Воронцов перевел дыхание. Чуть–чуть, самую малость задержался, чтобы обратить внимание на сравнение, и продолжал:

— Однако начальствующие и управляющие — не аптекари и не повелители джиннов. Взвесив и сравнив выгоды от деятельности людей, подобных вам, а также возможные неприятности, они в большинстве случаев предпочитают худое течение дел риску. Они стараются не давать ходу таким людям. Но еще страшнее судьба человека, допущенного к делам и преступившего известную черту.

Граф взглянул в глаза Радищеву и увидел в них недоумение. Он смутился.

— Ваша книга, Александр Николаевич, уже за чертой дозволенного. Об этом везде говорят. Вас не растерзали только потому, что молчат вверху, но это молчание — до поры. Вы знаете, я уважаю и во многих пунктах разделяю ваши взгляды. Но взгляды эти не для нашей публики. Россия еще не доросла до понимания многих идей, усвоенных Европой.

— Публика никогда не усвоит их, если о них не говорить. Поэтому кто–то должен стать их первым высказывателем, хотя бы это и оказалось чревато опасностями для него, — спокойно и убежденно сказал Радищев.

Воронцов опустил голову и тихо проговорил:

— Сознаю, что уговоры мои неуместны… Но…

Радищев подумал: сам граф Александр Романович в мыслях и в сердце свободно разгуливает вне дозволенных пределов, но в поступках никогда не переступит черты. На ум пришел евангельский стих: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ухо, нежели богатому войти в царствие небесное».

28

Вот уже несколько дней государыня чувствовала легкое недомогание и удалялась вечерами в спальню раньше обычного. Врачи расходились во мнениях насчет ее болезни и прописывали различные порошки и капли, которые она все выбрасывала в нужник.

Екатерина одна знала истинную природу своего нездоровья: причина была не физическая, а нравственная. Она испытывала постоянное чувство тревоги и страха, не оставлявшее ее ни на секунду и к вечеру усиливавшееся до неприятного сердцебиения. Прежде Екатерина, бывало, даже любила, когда над нею вдруг нависала опасность. Радость борьбы, уверенность в своем уме, в друзьях, наконец, дикарская неколебимая вера в счастливую звезду и удачу, никогда до сих пор не изменявшую ей, заглушали страх. Тогда опасность бывала как бы приправой, придававшей остроту ее предприятиям и приключениям. Теперь же подобные переживания уже не прельщали — она желала покоя. Все–таки два месяца назад ей пошёл шестьдесят второй год. Шестьдесят второй…

Царица задула лишние свечи в спальне (горничную звать не хотелось), оставила горящим только один подсвечник–тройник на столике возле кровати и легла.

Годы ли причина ее теперешнего состояния? Да нет, пожалуй, не годы. На прогулках молоденькие фрейлины устают прежде нее.