Славянский котел

— Я тоже бываю в России. Да, Сталина многие уважают. И его есть за что уважать. Ни один из русских царей, — и даже Пётр Великий, — не сумел за своё правление продвинуть так далеко Россию, как это сделал Сталин. Но и ни один из русских царей не принес России так много бед, как Сталин. И делал он это методами, которые подпадают под понятие диктатор. А иные историки находят слова и порезче, но я пощажу твой ангельский слух и не стану произносить жёстких аттестаций. Впрочем, на лекции я бываю беспощадным. Правда светлее солнца, а я несу людям знания, и они должны быть правдивыми.

Дядюшка замолчал, но племянница тронула его за плечо:

— Погоди, дядя Савва. Мне этот разговор очень интересен. Мой учитель Арсений Петрович часто вспоминает Сталина, — он тоже бывает резок в оценках, но я в его словах вижу какую–то личную обиду, мне его оценки кажутся субъективными. Нам–то с тобой, и стране нашей Сталин, кажется, ничего плохого не делал. Он и Югославию, и весь мир славянский, и даже Европу всю от Гитлера спас. Мы за то должны быть благодарны ему.

Притихли Костенецкий, Соломон Гусь и Халда Старо — Дворецкая, не торопился с ответом и знаток новейшей истории профессор Станишич. Имя Сталина для многих в Европе, да и во всём свете визитной карточкой века двадцатого стало. Этот человек как бы делил на части заплутавшийся в бесконечных распрях мир людской: одни ненавидели его и проклинали, другие благодарно почитали за победу над фашизмом, а иные при имени Сталина задумывались и пожимали плечами: дескать, сложный он был человек и, видно, не пришло ещё время суд над ним вершить. Много головушек сложили при нём русские люди, пострадали и люди нерусские, издревле жившие под защитой России; не могут забыть своих жертв служители церкви православной. Многих пастырей невинно замучили до смерти, а иных томили в лагерях ГУЛАГа. Не могут забыть русские люди и крушения храмов — и главного из них Храма Христа Спасителя, чуда из чудес мировой архитектуры. История не простит Сталину и его соратникам, состоявшим сплошь из нерусских, и отмены сухого закона, перед которым весь мир склонял голову, а английский премьер Ллойд Джордж назвал этот акт величественным подвигом русского народа. Заметь, родная: подвигом русских распорядились нерусские. Кто–то скажет: подумаешь, сухой закон!.. Живут же без него люди в других странах! Да, живут. Но русским людям сухой закон, введённый Николаем Вторым, дал прирост населения на двадцать миллионов человек. Уже в 1915 году не было ни одного поступления в психиатрические больницы; в стране почти свели на нет преступность, опустели тюрьмы. Вот что такое сухой закон! Счастливые матери рожали счастливых деток; среди них не было поражённых болезнью Дауна, врождёнными пороками сердца, умственно слабых, психически заторможенных или уж слишком расторможенных. И продлись сухой закон до наших дней, русский народ, будучи трезвым и здоровым, не отдал бы свою великую Империю ходарковским и абрамовичам. И любимая Богом Святая Русь, точно тяжело больной человек, не превратилась бы в страну нищую и безоружную.

Обо всём об этом знали, конечно, Костенецкий и его дружки; им бы славить Сталина за такие подвиги, поминать добрым словом всех его соратников, забежавших в Кремль и рассевшихся там в царских палатах: Кагановича, Микояна, Мехлиса, Орджоникидзе, Берия и прочих сынов Израиля и Кавказа, а с ними и русских молодцов, женатых на еврейках: Молотова, Ворошилова, Калинина, Кирова, но соплеменники Костенецкого клянут их и поносят. Не могут простить грузину 1937‑го года, когда и их отцам пришлось изведать «прелести» гулагов, которые они же так заботливо обустраивали для непокорных русских.

Сталин, он же Джугашвили, сын сапожника, семинарист церковный, — он, как сербский воитель Ёся, человек восточный, непростой; не одно поколение славян, вслед за профессором Станишичем, будет ломать голову над этой загадкой истории, и не один многоумный биолог–исследователь генома национальности будет рассматривать эти геномы в электронные микроскопы. В одном они, пожалуй, сойдутся и заявят дружно: негоже это, когда в большую семью приходит человек чужой и незнамый — и видом чужой, и характером, и всеми привычками, — и объявляет, что отныне он будет в этой семье хозяином. Много нестроений появится в такой семье, много бед нашлёт на неё Господь. А уж какие то будут беды, и почему они происходят в семьях, позволивших властвовать над собой чужому человеку — об этом нам расскажет Драгана, когда ей исполнится семьдесят, а может, и девяносто лет.