Славянский котел

Иван сидел рядом с хозяином, а по другую сторону от него сидела Драгана. Она чаще других к нему обращалась с вопросами и задавала их так, чтобы другие не слышали, и это–то вот сильно раздражало Дворецкую. А когда Иван, наклонившись к Драгане, шепнул ей: «Ваши депутаты резвые. У нас они тоже такие», Драгане влетела в голову шальная мысль умерить их прыть, щёлкнуть каждого лучиком Простакова, — и, может быть, угостить двойной, а то и тройной дозой. Она подумала: такая операция освободит общество от этих пришлых неизвестно откуда забияк и самим же им пойдёт на пользу.

Довольная такими планами, Драгана и сама с ними весело болтала, аппетитно пила и ела, и каждому из своих новых знакомых отвечала любезно и весело, демонстрируя радость от встречи с ними, изъявляя готовность участвовать в любых предлагаемых ей предприятиях, — и даже в излишне смелых, почти авантюрных.

Костенецкий, наклоняясь через стол, предлагал ей совершить поездку в исконно сербские места, заселённые ныне сплошь албанцами. Покрывая все голоса, он кричал:

— Вы там увидите, как много у них детей и как очаровательны эти курчавые «албанята». И к этому прибавлял:

— Но если женщины у них рожают, если албанцы такой жизнестойкий и сильный народ — им отдадим и землю, и озера, и реки. Только идиоты пекутся о слабых и увечных, о пьяных и ленивых аборигенах. Патриоты орут: сербы, сербы!.. Но если сербы вымирают, если они не способны к самовоспроизводству — туда им и дорога! Уступите другим жизненное пространство. Другие сильнее, другие могут — пусть они и живут!

И видя, что Драгана улыбается и тоже согласно кивает головой, одушевлялся и ораторствовал ещё громче, старался убедить, вызвать сочувствие к «албанятам» и к его мировой интернационалистической идее мироустройства. Дворецкая всё это время смотрела на Драгану; Халда тоже была «человеком мира», она люто ненавидела всякого, кто с сожалением вспоминал бывшую Югославию, кто выступал против мигрантов и защищал права сербов на свои исконно славянские земли; она таких людей называла фашистами и отказывала им в праве на жизнь. Её жёлтые с красноватым отливом глаза, выпуклые, как у гигантского рака, и так же, как у рака, вращавшиеся по кругу, — эти совершенно замечательные глаза при каждом сильном и удачном выражении Костенецкого ярко вспыхивали и вновь и вновь победно устремлялись на гостью из Америки. Она как бы спрашивала: ну, как вам нравится этот самый выдающийся оратор Европы, почётный несменяемый сенатор Сербии?

А Драгана и вправду восхищалась Костенецким. Она вспоминала, как, живя в Москве, вот так же с удовольствием слушала Жириновского, и теперь находила, что доморощенный главный либерал Сербии ни в чём не уступает российскому лидеру Либеральной партии, а, пожалуй, в чём–то и превосходит его. Костенецкий так же с успехом мог бы заменить любого клоуна на манеже цирка, а если учесть его внешнее сходство с Мефистофелем, так, пожалуй, сербский Жирик будет и колоритнее. Вот только Жириновский понятен людям; он не был ни русским, ни евреем, ни поляком, а как бы сказал Гоголь: так себе — ни чёрт на метле, ни бес в лукошке. Сам же про себя наш российский Жирик сказал: мама у меня русская, а отец юрист. С тех пор и прилепилась к нему кличка: Сын юриста. Формула генотипа сербского Жирика была плотно укутана завесой тайны. Одно из него выпирало и бросалось в глаза: он с каким–то лютым остервенением ненавидел страну своего проживания и народ, его кормивший. И эта ненависть наполняла его речь и жесты, и мимику лица огневым жаром и пламенным артистизмом.

Далеко вели мысли нашу Драгану, когда она с таким интересом смотрела на гостей своего дяди, внимала их торопливым сбивчивым речам. Они, видимо, давно знали хозяев дома Савву и Ангелину, находили в их душах что–то родственное и потому говорили, не смущаясь и не оглядываясь на них; а тут ещё и приветливая улыбка молодой американки поощряла их к откровению; они распалялись всё больше в своём либерально–демократическом раже, месили и топтали глупых сербов за их квасной патриотизм, пророчили близкий планетарный триумф своих братьев по крови и духу — общечеловеков, даже называли час, когда будет объявлено об исчезновении последнего русского с лица земли, и тогда уж никто не помешает «гражданам мира» объявить об установлении своего мирового господства.