Славута и окрестности

— Это кто тебе такое напел? Воевал… Служил… Да, он, сука, всю жизнь вохровцем был, вертухаем. Зэков охранял. И войну там же пересидел и только после смерти Усатого, то ли сам уволился, то ли выперли его. После этого на завод и пришёл… Орденоносец…

Надоевший февраль, даже в последний свой, лишний, високосный день, ещё никак не обещал завтрашней весны. Было мерзко и сыро, резкий, порывистый ветер с Невы швырял в лицо ошмётки мокрого снега. Все уже разъехались, и лишь Мишка, пропустив свой автобус, стоял, прислонившись к промёрзшему гранитному парапету напротив освещённой качающимся фонарём заводской проходной, курил, зажигая сигареты одну от другой, в голове было пусто, и лишь крутилась и крутилась, как на склеенной в кольцо магнитофонной плёнке, строчка из песни, которую он и слушал в комнате у старика, когда вошла Маша.

«И сынок мой по тому, по снежочку провожает вертухаеву дочку».

Трёхголосая фуга

— Не кощунствуй, Бах, — говорит Бог.

— А ты дослушай, Бог, — говорит Бах.

— Ты дослушай!

А. Галич

Поезда метро в этой части города идут не под землёй и не по ней. Да и есть ли там земля? — асфальт, бетон, стальные решётки и чугунные люки, из-под которых, как из адского подземелья, вырывается горячий и остро пахнущий пар поджидающих новых грешников котлов. Даже редкие чахлые деревья растут здесь, кажется, пробившись сквозь камень прямо оттуда — из тех дьявольских глубин, и каждое из них для того и сковано у основания ажурной металлической решёткой, чтобы не выскочило, не вырвалось наружу во весь свой немыслимый рост и не пошло чудить, круша всё так тщательно выстроенное, выстраданное и изуродованное людьми. По рельсам, поднятым ввысь на мощных двутавровых опорах, усеянных ржавыми заклёпками, поезда с шипением и воем несутся над улицей, в двух стальных лестничных пролётах над ползущими внизу машинами, над пешеходами, которые научились не вздрагивать и не втягивать с ужасом головы в плечи, а привычно прерывать разговор и молча дожидаться, пока грохочущее и лязгающее чудовище не отъедет подальше, чтобы возобновить его с той же фразы. Над их головами переплетения рельс, проводов, загаженных балок, между которыми шныряют закопчённые голуби — и нет иного неба над ними.

1

Они выходят из метро — усталые, с серыми, затёртыми за день лицами. Прикрывая зажигалку ладошкой от сырого ветра, закуривают и неторопливо бредут домой. Он выбирает миловидную брюнетку лет тридцати в длинном бесформенном дутом пальто и джинсах, заправленных в короткие чёрные полусапожки, пристраивается сзади шагах в десяти и идёт с той же скоростью — не обгоняя, но и стараясь, чтобы между ними никого не было. До него доносит дым её сигареты — он морщится и затаивает дыхание, но продолжает, держа дистанцию, идти следом. Он и сам курильщик, и заядлый, но на улице, когда выходит проветриться вечером после целого дня, проведённого с сигаретой у компьютера, дым раздражает. Обычно, курящих путников он или обходит, или просто сворачивает в другую сторону — ему же всё равно куда идти — он просто гуляет. Но сейчас он терпит — ему нужны именно они, курящие на ходу.

Что? Не было возможности покурить днём? Вряд ли. Она похожа на офисного работника — не секретарша, нет — скорее, что-то бухгалтерское, бумажное, а может, она продавщица в большом магазине — в любом случае, перекуры на работе у неё есть. Скорее всего, накуривается впрок, про запас. У неё дома муж, не одобряющий курение (её курение), дочь — школьница и масса вечерних домашних забот: приготовить, накормить, сделать уроки, выслушать, проникнутся их проблемами, посочувствовать, уложить. Ей, может, и удастся перед сном выскочить на улицу — на лестничной площадке-то уже не покуришь — и, словно выполняя надоевший, но обязательный ритуал, жадно сделать несколько затяжек, мечтая поскорее вернуться и перебить мятным вкусом зубной пасты накопившуюся за день горечь. А, может, и не удастся, и останется только свалиться спать — едва сил помыться хватит.