След

Столкнулись. И каждый стал сам за себя. Потому что хоть ты и в строю на войне, и рядом плечо соседа, ан каждый умирает-то всё равно в одиночку.

* * *

Нечего и говорить, всякая война отвратительна по сути. Потому как суть всякой войны - убийство; кто боле убил, тот и прав. Хотя и принято делить войны на праведные и неправедные. Но подноготная-то войны всегда одинакова: завоевать, покорить, ограбить, отнять и прочее в том же духе, какими бы красивыми словами и высокими целями ни оправдывалась война.

Покорить чужой народ, завоевать чужую землю - так это ещё куда ни шло, так уж исстари повелось во всём мире. Зависть-то, видать, прежде нас родилась. Но воевать меж своими, веками, на потеху иным народам, лить братскую кровь - что может быть страшнее, бессмысленней и омерзительней? А ведь лили и как лили-то! Да ужас в том, что и по сей день живём не по-братски, во всякий миг по поводу и без повода Между собой готовы встать на ножи.

Эх, русские, так и не научились жалеть друг друга. Когда же научимся? Какой крови нам ещё надо? Но это лишь к горькому слову…

Трудно нам представить прошлые битвы. И ужаснуться им. После того, что нам известно о смерти, не напугает нас удалец с булавой. Булавой-то махать и честнее, и милосердней. Коли одним ударом раскроил череп - и хорошо, враз человек отмучился. Но в прошлых битвах была особенная, обоюдно звериная жестокость рукопашной.

Да ведь беда ещё в том, что живуч человек! Не сразу его и убьёшь. Порой в клочки раскромсаешь, а он все глядит на тебя тусклыми зенками: не знаешь о чём просит. Кишки на копьё намотаешь, а он все тянется тебя топором достать! Руку отрубишь, от плеча срубленная летит рука в снег, а пальцы-то на той руке в кулак сжимаются, гребут в горсть снег. Али в двуперстие вытянутся: себя ли благословил в последний Путь, тебя ли простил. Да неколи думать о том, дальше надо рубить. А чуть засмотрелся, задумался, так рядом и лёг. Хорошо, коли мёртвый. Потому как иная рана жесточе смерти покажется!

Оружьишко тяжкое, шипастое, вострое, раны от него широкие: резаные, колотые, битые. На одного мёртвого два десятка увечных. А все жить хотят! Падают под ноги, цепляются крючьями холодеющих пальцев, воют смертным, последним воем! Боятся, не хотят сами-то помирать.

А иные, напротив, хрипят, пуская с губ розовые пузыри:

- Приколи, родной, приколи! - Хватают, тянут в себя чужие мечи. И уже все одно им - чей тот меч, московский или рязанский.

- Христом Богом прошу, приколи!

Хруст костей, лязг железа, хлёсткий свист разящих ударов, глохнущий в мягкой, податливой плоти…

Да ведь всё это не в миг, всё это длится и длится, порой от утренней зари до вечерней, пока не от ран, так от усталости с ног не повалятся.

Смерть, кровь, вопли, стоны… Война.

Лют человек на кровь. Хуже дикого зверя, который себе подобного не грызёт до смерти.

Эх, мы - русские, русские!

* * *

Из ложбины, где располагалась в готовности Юрьева сборная дружина, невозможно было оценить то, что происходило на поле боя. Юрий лишь видел, как с взгорка ступали все новые и новые ряды рязанцев. Что там, как там? Держатся ли ещё москвичи? Сколь их осталось? И когда же Протасий даст знак вступить в бой? Да и жив ли Протасий, коли знака не подаёт?

Время текло томительно. Ясное поутру морозное небо затянули низкие свинцовые тучи. Дружинники, не давая мёрзнуть коням, вываживали их, ближние тревожно и коротко взглядывали на княжича: сколь нам ещё отсиживаться?

Да Юрий и сам дёргался! Судя по неиссякаемой мощи рязанских пешцев, что скатывались с горы, немного им надобно было времени, чтобы добить Большой московский полк, собранный из крестьян и ремесленников. Удивительно, что до сих пор они бились, стояли насмерть, а не побежали. Время-то уж перевалило на полдень. А ведь ещё не вступали в бой ни рязанская конница, ни татары!

«Что делать? Как быть? Дождаться, пока сами рязанцы хлынут в ложбину, встретить их грудь в грудь - это дело одно, и это в конце концов никуда не уйдёт, так, видно, и будет. Но какой же тогда прок от силы боярских дружин, ведь на кой-то ляд разбил их Протасий на два рукава? А ежели хлынуть двумя рукавами в тыл рязанцев? Поди, пока передние, москвичей дорубливают, задние-то ни развернуться, ни очухаться не успеют! А коли так-то?..»

Юрий вскочил на коня, погнал через ложбину, к редкой, прозрачной по зимнему времени берёзовой рощице, где в таком же мучительном ожидании маялся большой боярин Акинф Ботрин, поставленный Вельяминовым начальником над другим рукавом.

Акинф Гаврилыч, завидя княжича, пешим побежал ему встречь.

- Что, княжич, али знак Протасий прислал?

- Нету знака, боярин! - зло крикнул Юрий. - А я вот что тебе велю: давай-ка махом со спины зайдём к рязанцам, подсобим слобожанам, а то, я чую, сомнут их на смерть.

Акинф Гаврилыч исподлобья взглянул на княжича, тронул рукой заиндевелую у рта бороду и с сомнением покачал головой:

- Коли Протасий вести не посылает, так, выходит, покуда стоят, родимые. Знать, ещё не приспело нам время лезть на рожон.