След

А ты, Константин, пошто на них понадеялся? Или неведомы тебе поганые обычаи? Не твоего ли отца отрубленную голову хан Менгу-Тимур приказал привезти в Рязань взоткнутой на копье в назидание православным, дабы не надеялись ни на татарское милосердие, ни на магумеданскую справедливость[52]. Или забыл ты то поучение?

Сложившаяся уже битва повернулась иначе. Предательство татар сильно приободрило москвичей и удручило рязанцев, которым до полной победы чуть-чуть не хватило сил. Даже не столько сил, сколько времени.

Короток зимний день.

В ранней тьме, в волчьих сумерках, запалив смоляные факелы, рязанцы и москвичи бродили по мёртвому полю: искали раненых, обирали убитых. Столкнувшись, без слова, как немтыри, расходились в стороны. Задень напиталась кровью и злобой душа.

А в жарко натопленном просторном шатре московского князя лаялись меж собой воеводы. Большие бояре с сокрушением, но как о личном достоинстве докладывали об убытках в своих дружинах. Однако сильнее всех претерпел от рязанцев (да и от Юрьевых конников) Большой полк[53]. Из трёх тысяч пешцев менее половины откликнулось. Для одного дня потери были безмерны.

Тысяцкий Вельяминов почернел лицом, лишь борода бела. Акинф Великий к ночи хмелен и шумен. На правах так ли, иначе спасшего битву честит всех подряд. Особенно Юрия. Юрий огрызается.

- А ты пошто со мной не пошёл слобожан выручать? - кричит он.

- Дак ить коли пошёл, мы бы теперя, княжич, с тобой навряд здесь сидели! Потому и не пошёл! И тебе говорил: худо будет! Или не говорил?

Досадно Юрию слушать боярина. Но не та вина его грызёт, за которую виноватят, а та, что в сердце занозой застряла. Оттого и скалит Юрий зубы на Ботрю и на прочих глядит с вызовом: ну, кто ещё в чём упрекнуть его хочет? Отводят бояре глаза. Знать, и о той вине ведают, только сказать не смеют.

Да и как не ведать - чай, не все пешцы сгинули из тех, что видели, как Юрий с поля-то рвался.

«Вот что нехорошо-то!»

Но более речь о Юрии не идёт.

Льстиво потчуют славой Аль-Бугу, который и на коня не садился. Хвалят татар за хитрость, хана за мудрость. А про переяславского выскочку Акинфа Великого забывают, и он, отшумев, засыпает за столом от хмеля, усталости и обиды. И долго ещё по обычаю машут после драки руками. Причём шибче всех машут те, кто на драку со стороны глядел.

Потом начинают мыслить, как завтра рязанцев встретят. Сильны они, черти! Унылы становятся речи и тревожны взгляды.

Один Даниил Александрович странно спокоен и даже светел - худшего ожидал. Ан обошлось!

Знать, на его стороне Господь!

И татары ушли!

Знать, по-прежнему милостив к нему хан!

Так чего же теперь страшиться?

«Надо к завтрему молитвами приуготовиться. Бог к Москве милостив…» - не слушая воевод, думает князь.

А наутро коломенские бояре, учинив измену, перекинулись, как о том и было с ними договорено Фёдором Бяконтом, на Московскую сторону. Да как удачно перекинулись-то! Ночью, перебив окольных, врасплох взяли в плен рязанского князя Константина Романовича.

Что ж с пустыми руками-то итить, - гордо ухмылялись коломенцы. - Чать, мы не нищие!

Ништо - ещё обнищаете!

О таком счастливом исходе и хитрый Бяконт не загадывал.

А вот Даниил Александрович и этого свинства не исключал. И в худший миг не терял он надежды на Божью помощь, однако же просто на диво, как все складно-то обернулось!

Стали ладить переговоры. За свободу отца сыновья Константина Ярослав и Василий готовы были уплатить и Коломной. Но сам Константин Романович такой позорный торг отверг напрочь:

- Убей меня, Данила Лександрыч, а все одно не будет твоя Коломна!

- Да разве же я, Константин, убивец? Я стану Бога молить о твоём вразумлении. Покуда сам верного слова не скажешь, кто ж тебя тронет? - усмехнулся Даниил Александрович и вздохнул: - А пока ты слова не дашь, что честью отступаешься от Коломны, придётся тебе у меня на Москве погостить. Чтобы сыны твои лучше помнили: чей отныне сей город. На том и закончили кровопролитие.

Глава седьмая

Как сказал Даниил, так и сделал: женил Юрия. Причём не на девке женил, а на городе.

На Переяславле!

Ещё при Данииловом деде, Ярославе Всеволодовиче, жил в том Переяславле затейный монашек, речистый женоругатель, тоже по имени Данила. Так вот он в своих писаниях ко князю оставил такие слова:

«Блуд из блуда для того, кто поимеет жену ради прибытка или же ради тестя богатого! Лучше уж вола видеть в дому своём. Лучше уж мне трясцою болеть. Трясца потрясёт, да отпустит, а зла жена и до смерти сушит…» - писал причетник[54].

Но кто же откажется прирастить своё имущество даже и блудом? Только глупый. Да ведь ещё как прирастить-то!