След крови. Шесть историй о Бошелене и Корбале Броше

Ночь еще только началась, хотя может показаться иначе, и впереди нас ждет долгий рассказ. Огромное бревно таинственного происхождения быстро вбирает в себя пламя с углей, шипит жир, и теснее смыкается круг, не считая старухи-данток, которая, как всегда, остается в своем экипаже.

Перечислим же всех еще раз, для удобства. Итак: Апто Канавалиан, новоприбывший и, возможно, более бледный, чем подобает спасенному только что. Калап Роуд, без малого сто лет творивший посредственность, которая так и не вознесла его на сколь-нибудь ощутимую высоту. Авас Дидион Блик, почтенный голос скромного рассказчика. Пурси Лоскуток, задумчиво глядящая в жаркое пламя похожими на погасшие свечи глазами. Борз Нервен, которому через несколько мгновений предстоит первому выступить перед собравшимися в кругу, сидит, будто на муравейнике, лихорадочно сверкая глазами и истекая потом. Красавчик Гум полулежит на земле, вытянув ноги в начищенных до блеска сапогах, вдоль которых растянулись две девицы из его свиты: Глазена Гуш неспешно моргает, касаясь ресницами драгоценной луковицы цветка Красавчика, а Пустелла шевелит бровями, изгибающимися подобно гусенице на горящей ветке. Ласка же принимает новую изящную позу, прижимаясь грудью к каштановой шевелюре Красавчика, — интересно, что она ему шепчет, какие обещания слышит его ухо?

Певуны, Крошка, Блоха и Мошка, образуют по одну сторону круга нечто вроде бастиона, этакую воинственно ощетинившуюся стену, от которой воняет, как от постели подростка. Возле покрытой коростой руки Крошки сидит Услада Певунья с измазанными жиром губами, бросая в мою сторону полные желания, но совершенно нежеланные взгляды. Справа от нее расхаживает Стек Маринд, похожий на призрака в тусклом свете костра. Возможно, у него урчит в животе, но будь он проклят, если позволит себе утолить голод в этой звериной компании. Рыцарь Здравия Арпо Снисход сидит в отблесках дрожащего пламени, яростно глядя на Певунов, а Тульгорд Виз ковыряет в зубах острием кинжала, как всегда готовый вставить колкое замечание.

Последнее место в кругу занимает наш проводник, и, чтобы вспомнить его имя, приходится напрячь память. Сардик Фью сидит в птичьей позе, уверенный в себе, будто петух, хотя, возможно, последние события несколько его потрясли.

Надеюсь, я настолько хорошо все разжевал, что хотелось бы думать — этим моим вступлением не подавится и младенец.

Рассказ начинается с нескольких слов, внезапно произнесенных при свете костра, от которого исходит вызывающий слюнотечение аромат, а во мраке за костром беспокойно фыркают три лошади, и на них с завистью смотрят два мула (кони кажутся выше, чем есть, а их расчесанные гривы — явное оскорбление для мулов). Великая Сушь — покрытая инеем пустыня вокруг огненного острова, мешанина валунов, камней и низкорослых кустов. Экипаж поскрипывает от движения внутри, и, возможно, к щели в занавесках прижаты слезящийся глаз или сморщенное ухо в надежде уловить хоть что-то из происходящего снаружи.

А в самом воздухе висит почти ощутимый первобытный страх.

Повествование о двадцать третьей ночи

— Слушайте, так чей будет рассказ? — провозгласил Борз Нервен, мужчина такого роста, что коротышки презирали его просто из принципа.

Буйная шевелюра Нервена была аккуратно причесана, зубы сверкали почти ровными рядами, между тщательно подстриженными усами и бородой виднелись полные губы, словно созданные для недовольных гримас, хотя лицо поэта в целом привыкло к жалостливому выражению. И только о его носе нельзя было сказать совсем ничего.

Слова Борза эхом отдались в ночном воздухе. Он ждал, когда кто-нибудь бросит ему вызов, но все молчали. Тому имелся ряд причин, в том числе довольно существенных. Во-первых, двадцать три дня отчаянных лишений, а затем и ужаса порядком измотали нас всех. Во-вторых, давящий вес неизбежности оказался воистину тяжким, по крайней мере для наиболее изнеженных среди нас. В-третьих, нельзя также сбрасывать со счетов чувство вины: это, пожалуй, самое любопытное бремя из всех, которое, возможно, стоило бы исследовать подробнее… хотя, с другой стороны, в том нет особой нужды. Кто, умоляю вас, не знаком с чувством вины?

Внезапно на угли с треском упали капли жира, и почти все вздрогнули.

— Но мне нужно отдохнуть, к тому же пришло время для пиршества критиков.

О да, пиршество критиков. Я кивнул и улыбнулся, хотя никто этого не заметил.

Вытерев ладони о бедра, Борз бросил взгляд на Пурси и, примостившись поудобнее, заговорил:

— Единственная претензия Ордига на гениальность сводилась к тысячам заплесневелых свитков и к умению вовремя ухватить покровителя за одно место. Стоит назвать себя творцом, и тебе все сходит с рук. Естественно, как всем прекрасно известно, дерьмо удобряет почву. Но ради чего? Вот в чем вопрос.

Пламя костра плевалось искрами. Над ним кружил дым, заставляя глаза слезиться.