След крови. Шесть историй о Бошелене и Корбале Броше

Клыкозуб бросил на него взгляд:

— Деликатному?

— Изысканному, мой повелитель. Точному и аккуратному, но мучительно болезненному?

— Гм… мне нравится эта мысль. Продолжай!

— Ногти…

— Уже было. Ты что, слепой?

— Они снова отрастают, мой повелитель. Нежные и розовые.

— Так… что еще можешь предложить?

— Сдирать кожу полосами?

— Да от его кожи уже осталось одно лишь название, писарь. Нет, это бессмысленно.

Теплец перестал рыдать и поднял голову:

— Умоляю тебя, брат! Я не могу больше! Мой разум сломлен, тело разрушено. Мое будущее состоит из ужасной боли и страданий, а прошлое — из воспоминаний о них. Мое настоящее — это бесконечный мучительный вой. Я не могу спать, не могу дать отдых конечностям — видишь, как трясется моя голова, когда я пытаюсь ее поднять? Умоляю тебя, Простец…

— Это больше не мое имя! — завопил Клыкозуб, засовывая клеймо в угли. — Я тебе выжгу за это язык!

— Мой повелитель, — сказал Грошемил, — согласно вашим же собственным правилам, он должен иметь возможность говорить, видеть, а также слышать.

— Вот как? Что ж, я ведь могу и передумать. Разве я не властелин этой крепости? Разве я не повелеваю жизнью и смертью тысяч людей?

«Скорее сотен, но к чему придираться?»

— Воистину так, мой повелитель. Мир дрожит у ваших ног. Небо рыдает, ветер воет, море беснуется, а сама земля стонет под нами.

Клыкозуб развернулся к Грошемилу:

— Неплохо, писарь. Очень даже неплохо. Запиши это!

— Сию минуту, мой повелитель.

Грошемил взял свою табличку и писчую палочку, но жар расплавил воск, и буквы вовсю расплывались. Однако он счел за благо не говорить об этом хозяину. В конце концов, в этой цитадели имелись еще одни оковы, и висевший в них узник был еще ближе к смерти, чем несчастный Теплец Скромник. Быстро взглянув в ту сторону, писарь не заметил никакого движения.

Некоторые из прибывших чужаков оказывались чересчур несносными, чтобы просто их повесить. В свое время повелитель Клыкозуб с нескрываемым удовольствием переходил от одного пленника к другому, наслаждаясь отвратительной вонью горящей плоти и доносившимися с обеих сторон камеры криками, а также тем, как разбрызгивались разные жидкости, засыхая на каменных стенах бурыми пятнами. Но долго так длиться не могло. Сверхъестественная воля к жизни, пылавшая в душе Теплеца, явно была несравнима с той, которой обладали другие жертвы крепости.

— Готово, мой повелитель.

— Каждое слово записал?

— Точно так, мой повелитель.

— Очень хорошо. Теперь пиши, во всех подробностях. «Дорогой брат, твоя жизнь в моих руках. Я могу убить тебя в любой момент. Я могу заставить тебя кричать и корчиться от боли. Я могу тебя изувечить…» Нет, погоди. Вычеркни последнюю фразу, писарь. «Корчиться от боли». Да. «От мучительной боли. Корчиться от мучительной боли». Нет! Не так. Подскажи мне что-нибудь, писарь? Да что такое с тобой?

Грошемил лихорадочно размышлял.

— Вы прекрасно выразились, мой повелитель…

— Нет! Нужно добавить жару! Сжечь, разорвать, зарезать, посадить на кол, отпинать, отхлестать… Отхлестать? Да, вот именно: отхлестать! — Клыкозуб подошел к брату и начал хлестать его по лицу. Голова несчастного болталась из стороны в сторону, с немногих оставшихся на ней волос брызгал пот. Клыкозуб пнул Теплеца сперва по левой голени, а затем по правой. Тяжело дыша, он отступил на шаг и снова повернулся к Грошемилу. — Видел?

— Видел, мой повелитель.

— Опиши сие! Во всех подробностях!

Грошемил снова начал царапать по табличке.

— И особо отметь мою торжествующую позу! Видишь, как она буквально источает власть? Ноги широко расставлены, как если бы я был готов прыгнуть в любую сторону. Руки вытянуты, но кисти свободно свисают, словно… словно орудие смерти, каковым они и являются. Орудие смерти, понял, писарь? Отлично. А теперь посмотри на меня — я весь в крови. Мне нужно переодеться… погоди, ты никак продолжаешь все записывать? Это к делу не относится, клятый придурок. В смысле, насчет одежды. Скажи, ты постирал и высушил мою другую черную мантию?

— Конечно, мой повелитель. А также другой ваш черный жилет, другую вашу черную рубашку и другие ваши черные лосины.

— Отлично. А теперь приберись здесь. Увидимся в Большом зале.

Грошемил поклонился:

— Хорошо, мой повелитель.

После того как Клыкозуб вышел, Грошемил какое-то время печально разглядывал табличку: золотистую поверхность расплавленного воска пятнали хлопья пепла.

— Неудивительно, что меня подводит зрение, — пробормотал он.

— Ради благословенных богов милосердия, Грошемил, освободи меня!

Писарь взглянул на измученного пленника:

— Вряд ли вам так уж повредили пощечины. Но от пинков по голеням и впрямь может быть больно. Однако согласитесь, сударь: сегодня вы страдали весьма умеренно.

— Ты столь же злобен, как и мой брат!