След лисицы на камнях

– М-да, – сказал Илюшин. – Ладно, понадеемся на память участников событий.

Калитка, мимо которой они шли, распахнулась, и из двора вышла Лариса Яковлева в телогрейке и теплых штанах, задумчиво крутя в пальцах вилку с двумя зубцами. Завидев сыщиков, она всплеснула руками; вилка вылетела, описала серебристую дугу и воткнулась в сантиметре от ботинок Сергея.

– Все бездельничаете! – укорила Яковлева. – Шли бы работать, шаромыжники!

* * *

Григорий шестым чувством уловил, что кто-то приближается к его дому. Про себя он называл его хатой. Так еще отец говорил, и к Возняку словцо перешло по наследству. Вещи он любил новые, а слова – старые: если выдумали один раз название, зачем другое сочинять? Чем меньше слов, тем лучше. Люди и без того треплются слишком много.

Болтунов Возняк презирал.

Вон, Красильщиков избу свою обозвал теремом, и все остальные вслед за ним повторяют как бараны. Терема – они у бояр. Или у купцов. Красильщиков не боярин и не купец, а лысая шелупонь.

Хотя бабы на таких падкие.

Взять хоть Татьяну…

При мысли о Маркеловой Григория перекосило. Сначала она, потом Верка… Неспроста обе появились тут в один год!

С Танькой он потом разберется. А пока нужно решить, что делать с москвичами.

Григорий подошел к окну, поглядел из-за занавески. Ну, точно! Ишь, топают, важные – чисто гуси. А где тот гусь? В морозилке лежит, синий да ощипанный.

Смотрел он не на них. На людей зачем смотреть? Люди все одинаковые. Смотрел он на следы, оставшиеся на тропе.

За грузным мужиком след четкий, как за кабаном. Идет размашисто, не семенит, правую ногу вдавливает глубже, чем левую: похоже, прихрамывает, побаливает у него левая нога. За его приятелем – след неглубокий, частый: сразу видно, привык быстро ходить, а весит не больше семидесяти килограммов – плевый вес для мужика, да и не мужик он, щенок. Когда Григорий перетаскивал его в прицеп, даже усмехнулся: ей-богу, с любой из деревенских баб хлопот было бы куда больше. Вот со вторым пришлось повозиться. Но проделал он все быстро, аккуратно, у самого душа радовалась.

Жаль, что труды его пошли насмарку.

Он склонился над кастрюлей супа, тихо булькавшей на плите, втянул воздух. Всю еду проверял на соль только так, по запаху. Добавил щепоть. Прежде чем опустить крышку, плюхнул в варево щедрую ложку сливочного масла – так всегда мать делала, – выключил плиту и пошел открывать дверь.

Едва Илюшин с Бабкиным приблизились к калитке, из конуры в глубине двора выскочил огромный грязно-белый лохматый пес. Вместо цепи к ошейнику была привязана веревка; Сергей оценил на глаз ее прочность и подумал, что она не выдержит и одного серьезного броска этой твари. Кобель рычал утробно, страшно, и шерсть у него на загривке стояла дыбом.

Должно быть, из-за этого рыка они не услышали, как охотник вышел из избы. Точнее, возник на крыльце: только что не было – и вот стоит, смотрит на них, и лицо его ничего не выражает, как у деревянного идола.

– Поговорим, Григорий Матвеевич?

Илюшин был уверен, что Возняк не пустит их даже на порог. Но тот, не сказав ни слова, ткнул пальцем в конуру, и пес моментально смолк.

Сам Возняк скрылся в доме, оставив открытой дверь, – видимо, это следовало расценивать как приглашение.

– Пойдем, что ли, – сказал Бабкин, похрустев шеей.

«Был бы я фотографом, снимал бы этих людей в их домах, – подумал Илюшин. – Целый проект можно замутить. «Человек и его вещи». Ему вспомнился фотограф Ильясов, который, судя по всему, затеял что-то похожее. Найти бы результат его трудов… Поиск в интернете не дал результатов. Упоминаний об Ильясове было немало, но Камышовки на его снимках Макар не нашел.

Комната Возняка на первый взгляд выглядела аскетично: стол, стул, шкаф, кровать. Ни одной легкомысленной салфетки, даже деревянный стол не покрыт скатертью. Однако, подойдя ближе, Илюшин заметил, что стул – не стул, а полноценное анатомическое кресло. На краю стола матово отсвечивал телефон. Не кнопочный, как у старух. Не ностальгическая «Нокия», как у Маркеловой. «Самсунг» – тысяч двадцать, а то и все тридцать.

Пробыв здесь две минуты, Макар готов был голову дать на отсечение, что и утюг в кладовке не китайского происхождения, а немецкий, причем с керамической подошвой, хотя, казалось бы, зачем среди осин, берез и гололеда керамическая подошва?

Не было случайных вещей в этой комнате; хозяин выбирал их основательно, точно назначал вассалов, и не жалел денег за их верную службу. Илюшина уже не удивляла норвежская модная куртка охотника.

Стены были увешаны фотографиями: застреленные кабан, медведь, куница, волк; все крупным планом, с предельной резкостью. Вместе с сидящим посреди комнаты охотником они создавали жутковатое ощущение, будто Возняк расположился в окружении портретов любимых родственников.

Илюшин покосился на медведя. Вздернув край черной губы, зверь смотрел на него остекленевшими глазами.