След в след

Осенью пятьдесят девятого года в самом Сергее уже есть понимание, что те, кто лежит вместе с ним в отделении хроников, давно не случайное скопище людей, они настоящая община или даже маленький народ, со своей судьбой, со своими собственными обычаями, нравами, законами. Главное же – этот народ его ждет. Но сделаться его частью Сергей сумеет только в начале зимы следующего года, когда Вера, Александра и Ирина будут приходить к нему не как раньше, почти каждый день, а два-три раза в месяц, и вместе с их ежедневными визитами кончится его жизнь на два дома, они перестанут лезть не в свои дела, перестанут напоминать ему то, что так и так с ними связано и что он должен забыть.

С зимы шестидесятого года санитары начнут бить его, как и других больных, он тоже будет подголадывать без передач, но теперь он уже не один, он в общине, он часть народа, который принял его, перед которым он ни в чем не виноват и который ни в чем не виновен перед ним. Он свой среди своих, и он пожертвует всем, чтобы его народ жил лучше.

В жизни отделения хроников была одна закономерность. Все существование в нем было подчинено строгой цикличности. Цикл, словно отмеренный по линейке, продолжался ровно три месяца и кончался бунтом, в котором участвовали все больные. За весну и лето пятьдесят девятого года Сергей видел два таких восстания – 10 мая и 11 августа, но и до мая про эти бунты ему много раз рассказывал Левин, который видел их добрый десяток, а кроме того, год назад переписывал посвященный им специальный медицинский отчет.

По словам Левина, выходило, что первый бунт был в отделении в январе пятьдесят первого года, а до этого ни о чем подобном здесь никогда ничего не слышали. Бунты были страшны, безумие больных, раньше направленное вовнутрь, замкнутое, огороженное в них самих, выходило наружу, соединялось друг с другом и начинался погром. Стихия его захватывала самых тихих и занятых собой больных, но длился он недолго, редко больше двух-трех часов. Кончалось же все массовой экзекуцией, её проводили санитары, собранные со всей больницы: больных избивали, вязали в смирительные рубашки, кололи аминазин.

Еще 10 мая, во время первого бывшего при нем восстания, Сергей заметил, что эта экзекуция не столько прекращала бунт, сколько следовала за ним. Когда он начинался, отделенческие санитары прятались в ординаторской и отсиживались там, пока не получали подкрепления, но и всем скопом санитары начинали действовать, когда бунт уже затихал, сам собой сходил на нет. В отделении была разработана целая система мер, чтобы предупредить эти вспышки, хотя бы купировать их. Врачи и санитары разными способами пытались сгладить пик, как бы рассредоточить безумие больных по всему объему этих трех месяцев. Чтобы добиться этого, санитары, запугивая больных, заставляя выложиться до времени, ежедневно по плану их избивали, только за неделю до бунта избиения кончались и больным начинали давать двойные и тройные дозы успокоительного. Однако основная ставка была на другое.

Трехмесячный цикл имел свои высшую и низшую точки. Высшая падала на бунт, дальше возбуждение в отделении спадало, достигая минимальной отметки примерно через два месяца, затем снова шел подъем. В низшую точку цикла санитары принудительно устраивали в отделении общую мену кроватями, такая операция называлась «третий лишний». Многие больные ночью ходили под себя, у других были припадки, и теперь, после мены, оказавшись на одной койке, они, как могли, сводили друг с другом счеты. Но сил было мало, больные были вялые, сонные, и санитары легко гасили возмущение.

Цель операции «третий лишний» была проста: стравив больных межу собой, создать в палатах постоянный источник недовольства. Привыкание соседей по койке шло долго, обычно не одну неделю, и все время, пока оно продолжалось, ненависть больных была направлена друг на друга, она изнуряла, ослабляла их, самое же важное, снимала давление с персонала. Смена коек считалась очень эффективной мерой, но Левин говорил Сергею, что бунты идут точно так же, как раньше, так же начинаются каждые три месяца, так же застают врачей и санитаров врасплох и по-прежнему никому ничего не понятно. Главная загадка – даже не неожиданность и сила вспышек, а их строгая периодичность, она-то и ставит всех в тупик.

Эта предсказуемость бунта и на равных его внезапность были удивительны. С первых чисел мая Сергей знал, что со дня на день будет очередная вспышка, он ждал ее и внимательно следил за тем, как ведут себя больные. Левину Сергей тогда говорил, что в отделении наверняка происходят те же народные восстания, что испокон века потрясали Россию, здесь обязательно есть свой вождь, свой или Болотников, или Разин, или Пугачев. Он такой же больной, как и они, плоть от их плоти, но, увы, все эти вспышки отчаяния и ненависти обречены на неудачу. Народный бунт не признает организации, у него нет ни плана, ни четкой программы, его страшная сила – сила зверя, в ней нет разума, она стихийна, и народ, отбунтовав, снова смиряется, дает надеть на себя ярмо еще тяжелее прежнего.