Следователь, Демон и Колдун

— А старший следователь?

— Поинтереснее, — признал Фигаро, — но его ещё поди получи. Это меня, так сказать, лёгким росчерком пера произвели, а если двигаться к цели официально… ох, даже думать не хочу. Некоторые — да ладно, чего уж там — большинство так и ходит в следователях да в младших следователях всю жизнь.

— Кстати, — Френн икнул, — вы же получили от Их Величеств такую сумму на свой счёт, что теперь можете забросить работу и спокойно стрелять уток на Чёрных Прудах до самой старости. Ещё и внукам останется. Почему вы не…

— Не подал прошение об увольнении? — Фигаро пожал плечами. — Ну, вот вы, Френн, если захотите из Инквизиции уйти, сколько бумаг заполните? Вагон? Два вагона? А сколько ждать, пока прошение не пройдёт все инстанции? В это время ведь нельзя ни операции с недвижимостью совершать, ни за границу, если вдруг чего.

— Да врёте вы всё. — Инквизитор с тоской посмотрел на импровизированный стол: деревянный поддон, стоявший на четырех вёдрах. — Хлеб закончился, вот же ж… Вы не подали прошение, потому что вам нравится быть следователем; вы себя без работы не представляете. Поселись вы где-нибудь на Чёрных Прудах, вы со скуки сопьётесь. Вам непременно нужны приключения, только не очень большие, такие, чтобы как раз вам по размеру: Буку погонять, домовому мозги вправить, кровососку укокошить.

— Это верно, — Фигаро вздохнул, — без работы я загнусь. Только что-то та, за которую мы сейчас взялись, меня не особо радует. Ну вот не мой масштаб.

— Держите сухари, или сбегайте на камбуз, там хлеба полно… — Анна поставила перед Френном большой бумажный пакет. — А что до масштаба, так это вы, Фигаро, на себя наговариваете. И совершенно зря: эк вы «снежинок»-то в три ствола молотили! Мои гвардейцы так не умеют. И вообще: лично я думаю, что личность раскрывается в своё время и в правильном месте… Слушайте, а подайте прошение о переводе к нам на Хлябь! У нас тут отродясь представителя ДДД не было; то-то ваше начальство обрадуется!

— Начальство-то обрадуется, — проворчал Фигаро, набивая трубку, — да только я не обрадуюсь. У вас тут, конечно, интересно, да только холодно, а я люблю, когда тепло. Хотя места красивейшие, да… Вот не поверите, только недавно думал: пойти бы в тутошние леса с группой опытных трапперов, поохотится, побродить по заповедным рощам… Но, если так подумать, меня ж первая шишига сожрёт.

— Первая не сожрёт, вы уже опытный.

— Хорошо, пусть не первая. Пусть, скажем, третья. Но мне от того ну вот ни разу не легче. Я люблю слушать истории о всякой лесной жути, но никак не становится их участником, а, тем более, главным героем.

— А со мной бы пошли?

— С вами, Метлби?.. Хм… А что, пошёл бы, пожалуй. С вами, с Френном и с гос…с Анной. Вот, примерно, в такой компании. И хорошо бы ещё гвардейский полк где-нибудь рядышком бродил — для вящего спокойствия.

— Фигаро, вы безнадёжно изнеженная цивилизацией личность!

— А вы? Я до сих пор не понимаю, как это так получилось, что столичный магистр в шелковом халатике попивающий кофе из венского фарфора вдруг превратился в прожжённого исследователя первобытных пущ.

— Я… Нет, секунду, надо выпить… Вот так, хорошо. Совсем же другое дело. Аж зуд по всей коже; хороша эта ваша мухоморовка! Даже у князя Дикого такой нет… Да, так вот: я хотел сказать, что вы, Фигаро, в принципе, ошибаетесь. Я люблю комфорт, это верно. Люблю драгоценные вина, барышень в кимоно, что берут по пятьдесят империалов за ночь, ванные с целебными солями, хороший табак, хорошее кресло и хорошую постель. Но это всё радости тела, а человек это, прежде всего, мозг, разум, сознание, дух — называйте как хотите. А духу претит статика, мозг умирает без пищи, сознание чахнет без работы! И начинает выкидывать отвратительные коленца: стоило мне расслабиться под боком у Матика в Тудыме, и что? Сразу вспомнились былые амурные дела, метанья сердца, убийства расфуфыренных кавалеров-мерзавчиков — тьфу!.. Знаете, Фигаро, я теперь думаю, что я тогда нарочно позволил вам себя арестовать. Мог ведь парализовать вас, промыть мозги, да и дело с концом. Никто бы и не озаботился узнать, почему провинциальный следователь на пару дней слёг с мигренью. Но я смиренно отправился на Хлябь, и только здесь — только здесь, Фигаро! — я, наконец, вдохнул полной грудью. Как только разум начинает жить для тела, тело немедленно превращается в дикого необузданного кадавра, пожирающего всё вокруг, а под конец и сам разум. Сон разума порождает чудовищ, Фигаро, но это ещё полбеды; он порождает чудовищ сонных, вялых, жирных и расхристанных, не чудовища, а смех один.

— Да уж, то ли дело снежные львы.