Следствие поручено мне

— Скучно?! — удивился Соколовский, вскакивая с лежанки. — Вот уж нет. Я, если хочешь знать, счастлив, когда запускаю зубы в сочный кусок мяса. И такое удовольствие я могу сделать себе, как только захочу. А вот ты? Что ты ломаешься, строишь из себя святошу, а? Ведь не маленький… Все решает сила, Прокопий. Кто сильнее, тот и прав. А мораль — утеха нищих и больных! У людей — у кого больше золота, тот и хозяин, тот кушает сладко, и спит на пуховой постели, и воняет одеколоном. А кто без гроша — тому и помои хороши…

Соколовский сыто рыгнул, помыл чашку и полез к себе на лежанку. Довольство и покой, любование собой так и сквозили в каждом его движении. Уже засыпая, он сказал:

— Ты смотри, Прокопий, если хочешь — иди ко мне в товарищи. Лес ты знаешь, как я. Будешь слушаться, подарю тебе жизнь. Это ли не царский подарок, а? Вдвоем, однако, не так скучно! Бабу б можно какую-нибудь сыскать, да от них одна маята. Если б не Нюрка, сука, разве бы я торчал на Севере? Провались они пропадом. Свел бы их всех под корень.

В землянке раздался мощный храп сытого, сильного зверя. На минуту Василию Никифоровичу показалось, что он каким-то чудом угодил в пещеру первобытного человека. Вспомнились сказки о Синей бороде, о страшных людоедах — вообще в голову полезла всякая чертовщина, — он чувствовал, что задыхается в своей мрачной норе. Всю ночь он не сомкнул глаз, упорно делая свое дело. Только к рассвету, порезав себе палец, он откинулся на холодный пол землянки и замер в изнеможении.

Соколовский проснулся, как обычно, рано. Долго лежал, прислушиваясь к шорохам за стенкой, где находился его пленник.

— Прокопий, спишь? — спросил он.

— Нет, — дрогнувшим голосом ответил Колядин.

— Никак у тебя там крыса завелась? Слышу сквозь сон, что она, стерва, бревно грызет. Ты бы ее прибил, что ли… Спать мешает.

— Я ее чуть не поймал, когда она по моему лицу утром пробежала, — соврал Колядин и облегченно вздохнул. — Прибью, конечно… Она вон мне палец прокусила.

— На вот тряпку, завяжи. — Соколовский встал и просунул ему через щель лоскуток. — А то еще от заражения крови помрешь раньше времени.

Он задвигался по землянке, прибирая вещи и по обыкновению разглагольствуя:

— Вот я — сильный мужик, верно? А подохну — мыши, крысы сразу станут храбрецами: растащат меня по всей тайге по кусочку, и костей поминальных не найдешь. Они вон изюбриные рога так приберут, что и следа не оставят. Ничего! Вся мораль тут кончится: они даже с большим удовольствием меня съедят, чем тебя, потому что я сытее и дороднее тебя и у меня больше мяса. И так всегда: посмотри, как природа меня, да и тебя тоже, устроила — руки-то к себе гребут, а не от себя! Они хватать, рвать приспособлены, душить…

— Ну, это как сказать, — неопределенно ответил Колядин. — Ты же о звере говоришь, а не о человеке.

— А человек что? Да он еще хуже зверя бывает!

«Вот как ты, например», — с ненавистью подумал Колядин, а вслух сказал:

— Ты прав, конечно, бывает…

Соколовскому казалось, что его «друг детства» подает надежды. Глухая тоска одиночества, от которой он все-таки страдал, сам не понимая ее причины, уже не томила, как прежде, потому что рядом с ним жил человек, а он, Иван, был властен над ним. И это доставляло Соколовскому удовлетворение. Даже то, как называл он Колядина — «Прошка-Василий» — казалось Ивану остроумным, потому что намекало, по его мнению, на путаное безотцовское детство егеря, на какую-то его ущербность.

Он разрешил Колядину даже прогулки. Под бдительным надзором Абрека и самого Ивана Василий Никифорович гулял порой по узкой площадке скалы, любовался пенным каскадом водопада, зимней тайгой, расстилающейся перед ним древней красотой.

— Чем не жизнь, Прошка-Василий? — говорил ему Соколовский, следуя в двух шагах. — Пусть там, в городах, люди маются за кусок хлеба. А здесь у нас всего довольно. Зверя всегда добудем. И без выстрела. Петли и ножи, опадные колоды и самострелы расставлены у меня на верных тропках. Мукой я, слава богу, с осени запасся, солью тоже. Чего еще надо? Радуйся, дыши!

На наш век всего тут хватит. А что потом будет — нам-то до этого какое дело? Один раз живем!.. А если кто нам вздумает помешать, так упрячем, так ублаготворим, что и на страшный суд такой не явится — дороги не найдет. Как, а?

— Это надо подумать, — рассеянно ответил Василий Никифорович, подмечая расположение скалы, стараясь разгадать, где находится проход под сметающим все водопадом.

— Думай, думай, я подожду! Мне не к спеху. Только б никто нам не помешал, — соглашался Соколовский. — Ну, хватит шагать, топай к себе в нору.