Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Толстой начинает верой в природную добродетель, которую черпает у Руссо. Достаточно вернуться к своему естественному «я», сознательно или случайно, чтобы стать и добродетельным, и счастливым. Такова его позиция в неопубликованном отрывке 1851 года «История вчерашнего дня»: «Добро всегда в душе нашей и душа добро; а зло привитое». «Сними грубую кору с бриллианта, в нем будет блеск; откинь оболочку слабостей, будет добродетель» – так начинающий автор изображал отношения добродетели и порока[455]. Добродетель, кроме того, не просто состоит в «самоотвержении», она делает нас счастливыми («Добродетель дает счастье потому, что счастье дает добродетель»).

Первой публикацией Толстого в 1852 году стало новаторское, сразу получившее признание «Детство». За ним в 1854 году последовало «Отрочество» и в 1857-м – «Юность». Как видно из названий, три повести образуют трилогию, предметом которой является развитие, движение от детства к взрослой жизни; «Детство» и было задумано изначально как первая часть большого произведения под названием «Четыре эпохи развития». Из трилогии можно извлечь следующее положение. Пока мы остаемся детьми, у нас нет необходимости в совести, и в этом счастье. Невинность делает детей как счастливыми, так и добродетельными. В отрочестве, по мере развития страстей и нашего эго, для их обуздания возникает необходимость в моральных «убеждениях», или принципах, которые герой трилогии, Николенька, теряет одно за другим, по мере того как испытывает на гибкость свой сверхамбициозный интеллект (глава 19-я, озаглавленная «Отрочество»). Толстому неясно, откуда берутся эти убеждения, но в «Юности», начинающейся с нравственных решений героя, вдохновленных весной, высказано предположение об их связи с природой. В своих выдающихся произведениях, особенно в «Войне и мире» и в меньшей степени в «Анне Карениной», Толстой пытается со всей определенностью показать возможность возникновения связи между добродетелью и счастьем, или самореализацией, при простом подчинении человека ритмам природы.

Достоевский исходит из близкой, но все же иной традиции. Он тоже верит в добродетельность детства, но определяет ее как нечто даже более высокое, чем она представлялась Толстому. При этом только самые маленькие дети у Достоевского совершенно добры и невинны; с раннего возраста дети подвержены извращениям. Так, в 10-й книге «Братьев Карамазовых» отвратительный Смердяков выступает искусителем маленького Ильи Снегирева, предложив ему скормить голодной бродячей собаке кусок хлеба с иголкой внутри. У взрослого человека добрые импульсы и опыт детства остаются подземным источником и пробиваются на поверхность более или менее часто в зависимости от индивидуальности и обстоятельств. Вероятно, потому, что добродетель раннего детства – явление высокого и, возможно даже, неземного порядка, она редко направляет наши действия. Персонажи Достоевского часто видят добро, но не способны делать добро. Непреодолимая грань разделяет их добрые намерения и лежащие в их природе эгоистические желания. На Достоевского могли оказать влияние «Письма об изучении природы» Герцена, публиковавшиеся в «Отечественных записках» в 1845–1846 годах[456]. Собственные произведения Достоевского печатались в те же годы в том же журнале, и он его, безусловно, читал. В 1872 году он отрекомендовал герценовские письма как образец лучшей философии во всей Европе. В 1864 году в записках у гроба умершей жены Марии Дмитриевны он, может быть, ссылался на них, утверждая, что стремление к добру противоестественно[457]. Герцен в «Письмах…» отдает должное Руссо за его критику искусственности и несправедливости общественного устройства, но отвергает идею возврата к природе. Движение в прошлое противоестественно, утверждает он:

…формы исторического мира так же естественны, как формы мира физического! Но знаете ли вы, что в самой природе, в этом вечном настоящем без раскаяния и надежды, живое, развиваясь, беспрестанно отрекается от миновавшей формы, обличает неестественным тот организм, который вчера вполне удовлетворял?[458]

Природа для Герцена – «вечное настоящее без раскаяния и надежды». Мораль обретает форму в истории, движимой, но не формируемой непрерывным развитием, или чистой природной витальностью, человечества. Достоевский не атеист, как Герцен, но он философски ориентирован на исторические формы и на будущее; для него, как и для Герцена, природа тоже необходима, но она морально нейтральна. Молодой Толстой ориентирован на прошлое и на природу, которые учат самовоздержанию и самопреодолению во имя моральной гармонии.