Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

В попытках Карамзина сформировать личность человека при помощи собственных сочинений Лотман отмечает различия между сентиментальным образом повествователя в его прозе и реальным автором, который в зрелые годы был академичен и сдержан. Попытка сотворения себя с помощью литературных моделей имела следствие даже для Карамзина, который, если верить Лотману, уже обладал свойствами современного раздвоенного человека. Возможно, один из личных мотивов заставил его в итоге выступить против культа искренности, для создания которого в России он так много сделал. В целом же темную сторону современного человека Карамзин оставил для исследования своим потомкам, и лишь в одном из его прозаических сочинений – в «Моей исповеди. Письмо к редактору журнала» (1802) – представлен герой, своими манипуляциями, эмоциональной спонтанностью и циничным непризнанием социальных норм напоминающий Ставрогина в «Бесах» Достоевского[99]. В Евгении Онегине, прошедшем школу «науки страсти нежной», можно видеть наследника этого карамзинского героя, хотя Онегин, как мы знаем, не утратил способности любить. Лермонтовский Печорин – первый представитель данного типа, осознающий в себе как спонтанность эмоций, так и циническую отчужденность от мира людей[100]. Защиту сферы субъективности и человеческой индивидуальности в 1840-х сопровождало, порой в неожиданных проявлениях, их трансцендентальное обоснование. Несмотря на несогласия в определении содержания их художественного объекта, русские реалисты были согласны с Достоевским в том (впервые эта мысль прозвучала в «Записках из подполья»), что современный русский человек одновременно и самый эмоциональный и самый циничный среди людей.

Русские писатели имели склонность к анализу области субъективного, и этот процесс никогда не прекращался. Однако, касаясь этой сферы, они сознавали ее неделимость, невозможность анализировать ее в отдельных частях и элементах. Ее следовало представить читателю живой, как живую бабочку, перелетающую с цветка на цветок. В следующих трех главах речь пойдет о том, как они справились с этой задачей.

Глава вторая Тургенев Субъективность в тени

Действительность бесконечно разнообразна сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли и не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению[101].

Все трое: Тургенев, Достоевский и Толстой – были практикующими специалистами в том, что Лурия назвал «романтической наукой». Подобно ученым (и художникам) преромантической эпохи, таким, как Шеллинг, Гёте и Новалис, они сознавали, что линейные методы индуктивного мышления не адекватны для наук о человеке: они размывают реальность «я»[102]. Можно разумом отрицать свободу души в принятии нравственных решений, но она настойчиво являет себя тем наблюдателям, чья деятельность состоит прежде всего и по преимуществу в предоставлении сведений о реальности, даже если они не всегда осознают то, что наблюдают. Для Тургенева, наиболее «земного» в этом трио и в этом смысле большего позитивиста, чем двое других, факт является фундаментальным исходным условием его поэтики, что наиболее ярко выражено в «Записках охотника», опубликованных в 1852 году. В этой книге Тургенев подробно рассказывает о внутренней жизни своих героев, не анализируя при этом ее противоречий и тайн.

Тургенев был доволен отдельным изданием, однако в одном из писем 1852 года к своему другу, критику П. В. Анненкову, отметил его недостатки, что для него вполне типично:

Я рад, что эта книга вышла; мне кажется, что она останется моей лептой, внесенной в сокровищницу русской литературы, говоря слогом школьных книг. Я сам перечел «Записки» на днях: многое вышло бледно, отрывчато, многое только что намекнуто, иное неверно, пересолено или недоварено – зато иные звуки точно верны и не фальшивы – и эти-то звуки спасут всю книгу. Но до полноты созданья всё это еще далеко, и стоит прочесть какого-нибудь мастера, у которого кисть свободно и быстро ходила в руке, чтобы понять, какой наш брат маленький, маленький человечек[103].