Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Авторская задача в «Записках охотника»

Современники признавали первенство Тургенева среди троих, по крайней мере до публикации «Войны и мира», поэтому именно он устанавливал в прозе те стандарты, которым Достоевский и Толстой открыто бросали вызов, а тайно в большей или меньшей степени следовали. Лучше философски образованный, чем двое других, Тургенев писал изысканные критические эссе о литературе. Одним из таких эссе был разбор в 1845 году перевода «Фауста» Гёте, его первой части[115]. Среди основных положений в этом обзоре была мысль о том, что «поэты», даже большие поэты, не должны предлагать решения тех проблем, которые ставят. Тургенев утверждал, что Гёте начал работу над «Фаустом» очень рано, еще до «Страданий юного Вертера», не имея никакого продуманного плана[116]. Первая часть «Фауста» «прямо вылилась из души Гёте», и в результате она «проникнута бессознательной истиной, непосредственным единством». Только в работе над второй частью Гёте начал задумываться над проблемой придания произведению формы («…начал “обдумывать”, “округлять” и художнически “оканчивать” свое творение»). И дальше Тургенев высказывает предположение, что именно русские читатели способны оценить эту особенность «Фауста», поскольку они, будучи молодой нацией, не нуждаются в решении поставленных проблем, в завершенности и систематизации: «…мы – как народ юный и сильный, который верит и имеет право верить в свое будущее, – не очень-то хлопочем об округлении и завершении нашей жизни и нашего искусства…»[117]

Менее чем через два года после этой статьи Тургенев издал «Хоря и Калиныча», ставшего первым очерком цикла «Записки охотника». У этих текстов была политическая цель, и в этом смысле они как будто предлагали «решение» политических и социальных проблем. «Хорь и Калиныч», как и последовавшие за ним рассказы, стали ответом писателя на призыв к действию, который прозвучал в известной статье Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года»:

Природа – вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе – человек. А разве мужик — не человек? – Но что может быть интересного в грубом, необразованном человеке? – Как что? – его душа, ум, сердце, страсти, склонности, – словом, всё то же, что и в образованном человеке[118].

«Хорь и Калиныч» был вкладом Тургенева в первый номер обновленного «Современника» под редакцией Панаева и Некрасова. Рассказ имел такой значительный успех, что вскоре у Тургенева и его друзей возникла идея создания сборника подобных рассказов; еще шесть вышли в 1847 году, шесть – в 1848-м и три – в 1849-м. Революция 1848 года в Европе и последовавшее за ней политическое давление со стороны правительства Николая I стали препятствием для немедленного осуществления этого плана. Отдельное издание не имело шансов появиться вплоть до 1852 года, но даже и тогда московский цензор, разрешивший его, был уволен от должности.

Подобно «Фаусту» в интерпретации Тургенева в его статье, «Записки охотника» были начаты без какого бы то ни было плана. Мы судим об этом на том основании, что, хотя идея книги и возникла в 1847-м, «Хорь и Калиныч» при издании в «Современнике» не имел нумерации в отличие от последующих рассказов, предназначавшихся для сборника. Этот факт позволил комментаторам академического ПССиП Тургенева сделать вывод, что ко времени публикации рассказа у Тургенева еще не было мысли о цикле очерков, связанных общей тематикой[119]. Более того, специально для отдельного издания в 1852 году он написал всего один рассказ – «Два помещика», – и ни один из ранее созданных текстов не подвергся при подготовке отдельного издания существенной переработке. Позднее, в начале 1870-х, Тургенев добавил к циклу еще три рассказа: «Конец Чертопханова», «Стучит!» и «Живые мощи». На основании последнего факта мы можем сделать вывод, что форма или план книги, сложившийся у Тургенева при ее первом издании, оставался открытым для новых рассказов. Тем не менее уже в 1852 году книга как единое целое приобрела в его сознании определенную форму, которая потребовала реорганизации хронологической последовательности текстов, исключения из нее «Дневника лишнего человека» (1850) и включения в ее состав «Гамлета Щигровского уезда» (1849)[120].