Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Ту серьезную вещь, про которую я вам говорил как-то, я начал в четырех различных тонах, каждую написал листа по три – и остановился, не знаю, что выбрать или как слить, или должен я всё бросить. Дело в том, что эта субъективная поэзия искренности – вопросительная поэзия, – и опротивела мне немного и нейдет ни к задаче, ни к тому настроению, в котором я нахожусь. Я пустился в необъятную и твердую положительную, субъективную сферу и ошалел: во-первых, по обилию предметов, или, скорее, сторон предметов, которые мне представились, и по разнообразию тонов, в которых можно выставлять эти предметы. Кажется мне, что копошится в этом хаосе смутное правило, по которому я в состоянии буду выбрать; но до сих пор это обилие и разнообразие равняются бессилию[225].

К моменту написания этого письма, действительно, существовало четыре начала повести (включая и текст 1853 года, который Толстой подверг правке в 1856-м). После письма, во второй половине 1857-го, Толстой написал еще два начала. До письма им был составлен лишь один дошедший до нас план повести, и четыре ее начала относятся к этому единственному плану как возможности разных «тонов» и «сторон предметов»[226]. Они начинаются по-разному, с разных точек зрения: офицера, приехавшего в казачью станицу; жителей станицы, изображенных повествователем от третьего лица; тех же жителей, изображенных в «тоне» былины. Это последнее задуманное Толстым начало в его дневнике упоминается как «поэтический казак».

Письмо Толстого к Анненкову и черновые редакции начала «Казаков», о которых в нем идет речь, написаны в период его самых интенсивных отношений с Тургеневым[227]. В них отразилось дальнейшее динамическое развитие тех тенденций, которые были очевидны Тургеневу уже в «Утре помещика». Под воздействием Тургенева Толстой временно отходит от «субъективной» поэзии, основанной на психологическом самоанализе и непререкаемом дидактизме – какими они явлены в «Юности», опубликованной в январе 1857 года, – и экспериментирует с формами изображения объективной «действительности», то есть мира природы и мира других людей. Позднее, в 1858 году, он создает третью редакцию первой части повести в форме писем офицера[228]; отказавшись от субъективности, он теперь реинтегрирует ее в текст как одну из точек зрения. Как и все прочие, эта точка зрения ограничена, но в многогранной реалистической эстетике автора она так же законна, как и все другие.

Только на заключительном этапе работы над повестью, начиная с 1860 года, Толстому удается «слить», свести воедино все ранее намеченные повествовательные позиции. Более того, только в 1860 году он задумывает новое начало, где ведущей становится точка зрения главного героя, Оленина, а затем, в четвертой главе, происходит резкое переключение на точку зрения, из которой Оленин полностью исключен[229]. Когда же в десятой главе Оленин возвращается в ткань романа, читатели уже практически забыли о нем.

В окончательной редакции повести представлены несколько нарративных позиций. Повесть начинается повествованием от третьего лица, которое переходит от дальних видов зимних улиц Москвы к фокусированию на Оленине. Заканчивается эта повествовательная последовательность двумя внутренними монологами героя, один из которых изображает то, что можно назвать внутренним пейзажем ума Оленина, другой представляет собой резкое вторжение в этот внутренний пейзаж реальности, представленной впервые появляющимися вдалеке кавказскими горами. Четвертая глава начинается в форме этнографической зарисовки, затем продолжается как повествование от третьего лица, описывающее жизнь казаков. В конце концов, в 10-й главе поток Оленина сливается с казачьим потоком, однако в восприятии читателей эти два потока никогда полностью не соединяются. В отличие от Оленина, они всегда знают о существовании непреодолимой пропасти между ним и казаками. В отличие от него, читатели имеют возможность следить за динамикой отношений между Лукашкой и Марьянкой, тогда как для Оленина существует лишь временная возможность ухаживать за ней. Только в конце повествования Оленин узнает о своем истинном положении в станице, тогда как это знание изначально составляло привилегию как читателя, так и автора.