Слепая вера

Траффорд и его коллеги покорно вышли на средину офиса с открытой планировкой и выстроились в круг, приобняв соседей и торжественно наклонив головы к центру. К своему ужасу, Траффорд обнаружил, что стоит рядом с самой Принцессой Любомилой и обвивает рукой ее талию — точнее, не совсем обвивает, поскольку Принцесса Любомила гордилась тем, что она женщина корпулентная, и рука у Траффорда была не настолько длинной, чтобы обнять ее как следует. Ему пришлось просто положить ладонь на толстый жировой валик, нависающий над ее атласными трусиками-танга. Ситуация была мучительно двусмысленной. Крепко ли надо держать? Прижмешь ладонью слабо — в этом увидят недостаток восторга и энтузиазма по отношению коллективным мероприятиям, прижмешь посилнее — и тебя могут обвинить в неуважении и домогательстве. Реакцию Принцессы Любомилы всегда было чрезвычайно трудно предсказать, а перспектива получить обвинение от человека, который, по слухам, состоит в тесной связи с инквизицией, была настолько пугающей, что ней не хотелось и думать.

— О Бог, о Любовь, о Бог-и-Любовь, — громко, нараспев произнесла Принцесса Любомила, не замечая волнения Траффорда, который пытался унять дрожь в руке, — надели нас священным умением быть собой, любить себя и быть такими, какими нам хочется. Дай нам силы мечтать и жить нашими мечтами, как ты повелел нам, о Господи. Каждый день — открытая дверь; дай нам мужество шагнуть за порог и не затворять ее за собой, чтобы и другие тоже могли войти. Ты создал меня по своему образу и подобию, Господи, и мой долг — любить себя так, как ты любишь меня. Я верю, что дети — наше будущее. Аминь.

— Аминь! — откликнулся круг, не жалея голосовых связок.

— Кстати, о детях! — продолжала Принцесса Любомила, точно затейник в летнем лагере, объявляющий выигрыш в лотерею. — Мне кажется, Траффорду есть что нам сообщить!

Все взгляды устремились на Траффорда. Конечно, ему следовало это предвидеть — разумеется, Принцесса Любомила не могла проигнорировать такое потрясающее событие, как рождение ребеночка, позволив его коллегам остаться непотрясенными, — но он все равно растерялся.

— Да, — промямлил он, — действительно... Чантория родила девочку.

— Ты что-то уж чересчур счастлив! — воскликнула Принцесса Любомила шутливым тоном, в котором звучала нотка стального сарказма, и добавила: — Девочку! Махонькую — вот такусенькую! Пусть у нее вырастут чудесные огромные бубики, а папочка даст ей денежек, чтобы сделать их еще больше!

Все от души рассмеялись, а потом посыпались поздравления. Траффорду кричали: "Молодчина!" и "Так держать!". Его хлопали по плечу, обнимали и целовали.

После этого на лице Принцессы Любомилы появилось выражение душераздирающего сочувствия, и она пригласила всех матерей, которые хотя бы раз теряли ребенка, погоревать вместе, ибо счастье Траффорда — исключительно удобный для этого повод.

— Я первая, — добавила она и зарыдала.

В течение долгих пяти минут Принцесса Любомила громко и витиевато сетовала на свою неизбывную скорбь и неисцелимую боль. Это не было чистым театром: Траффорд не сомневался, что Принцесса Любомила горюет о своих умерших детях не меньше, чем любая другая осиротевшая мать. Просто она выражала свои страдания гораздо громче любой другой матери. Вообще-то кричать было принято, и даже пары, ведущие интимную беседу, надсаживались изо всех сил. Храм утверждал, что громкость речи — надежное мерило ее искренности и что люди с тихим голосом недостаточно гордятся мыслями, которые они высказывают. По мнению Храма, истинно верующие должны были услаждать слух Любви звонким и радостным гомоном. Так что громко говорили все, но Принцесса Любомила как-то умудрялась перекрикивать остальных, и ее резкие, пронзительные гласные и нарочито искаженные согласные долбили Траффорда по барабанным перепонкам, точно удары молота.

— Я знаю, — заключила Принцесса Любомила, — знаю с абсолютной достоверностью, что мои маленькие детки не умерли: они сейчас с Иисусом, под крылышком Любви и в нежных объятиях Дианы. То, что меня не убивает, закаляет мой характер, каждое путешествие начинается с первого шага, и я стала лучшей, более сильной женщиной благодаря тем мукам, которыми Любовь сочла нужным истерзать мою беззащитную женскую грудь.

Когда Принцесса Любомила наконец перестала эмотировать и громкие сочувственные возгласы, которыми наградили ее слушатели, понемногу утихли, две другие сотрудницы последовали ее примеру, излив свои горести в столь же бурной манере, однако третья, молодая чернокожая женщина, чей ребенок совсем недавно умер от гнойного воспаления, высказалась коротко и, как почудилось Траффорду, неохотно. Такая сдержанность явно не понравилась Принцессе Любомиле.

— Не держи это в себе, Калуа, — грубо заявила она. — Положись на нас. Поделись с нами. Дай нам почувствовать твою боль.

Калуа подняла голову и открыла рот, но не издала ни звука. Она не плакала — глаза у нее были сухие, — но когда Траффорд глядел на нее, ему казалось, что он смотрит сквозь почти непроницаемую пелену слез.