Слепень

– Благодарю вас, Клим Пантелеевич. Доброй ночи!

– Честь имею.

Широко выбрасывая вперёд трость, присяжный поверенный шагал по Казачьей улице, сохранившей название с момента основания города. Тротуары были заботливо посыпаны песком, и острый зимний наконечник трости был не удел. Фонари здесь стояли не электрические, как на Николаевском проспекте, а керосино-калийные, выполняющие роль своеобразных маяков в ночном пространстве. Их задача – освещать на сажень в диаметре и не дать прохожему заблудиться в кромешной тьме.

Город спал, но в окнах некоторых особняков, разрисованных затейливыми морозными узорами, горел свет, и двигались тени. Там текла чужая, неведомая жизнь. В двухэтажных домах ставен не было. Да и зачем они, если дотянуться до окон даже первого этажа было невозможно? Ставни присущи простым горожанам с невеликим достатком, или чиновникам средней руки, врачам, учителям и небогатым адвокатам.

Вскоре показался особняк Ардашевых. Построенный в стиле модерна и неоклассицизма, своим северным фасадом он выходил на Николаевский проспект. Архитектурные изыски отличались смелостью решений. Входная дверь имела форму громадной замочной скважины. Три восточных окна были обрамлены плоскими горизонтальными выступами и фигурными овальными расширениями. Венчал здание простой карниз, над которым высился ажурный кованый парапет с тумбами в ширину каждого оконного проёма. Всё сооружение имело вид строгой роскоши и числилось под номером «38».

В гостиной, из-за наглухо задёрнутых портьер, пробивался электрический свет. Несмотря на столь поздний час, горничная накрывала на стол. Вероника Альбертовна перенесла ужин, ожидая возвращения супруга с минуты на минуту. Так подсказывало сердце. И оно не ошиблось. Хлопнула входная дверь.

X

27 января, вторник.

Обычно Клим Пантелеевич просыпался в половине восьмого. После пятнадцатиминутного комплекса гимнастических упражнений приступал к бритью. Первым делом правил свой «Solingen» по доводочному ремню из мягчайшей кожи, неторопливо взбивал помазком пышную мыльную пену и наносил на лицо. И хотя в продаже уже появились, так называемые, безопасные бритвы господина Жилетт – коммерсанта из Северо-Американских Штатов – их присяжный поверенный не признавал. Да разве можно назвать бритвой этот тонкий кусочек металла, которым бреются, до тех пор, пока не затупятся обе стороны лезвия, а потом выбрасывают и заменяют новым? Бритва, как сабля должна быть одна. Приятная неровность оправы, изготовленной из панциря черепахи, всегда придавала уверенность, выверенным за годы, коротким движениям руки.

Горничная Варвара уже внесла самовар и накрыла завтрак. Нарезанная аккуратными ломтиками розовая ветчина благоухала свежестью, а осетинский сыр успел покрыться лёгкими, прозрачными каплями влаги. Масло в маслёнке начинало медленно таять. Сваренные в мешочек два яйца стояли в подставках-пашотницах и ждали, когда специальными ножницами будут аккуратно срезаны их верхушки. Пахло свежезаваренным чаем. Супруга сидела напротив. Намазывая масло на хлеб, справилась:

– Дорогой, говорят, что вчера убили статского советника Бояркина через каминный дымоход? Неужели такое возможно?

– Откуда тебе это известно, если преступление совершено вчера, а газеты сообщат об этом, в лучшем случае, сегодня вечером?

– У нас закончился осетинский сыр, и Варвара пошла на базар. Там ей и поведали. Право, а ты откуда знаешь об этом? Неужто решил отыскать злодея?

– Судье Приёмышеву тоже угрожают. Он обратился за помощью. Я согласился.

– Бесплатно?

– А ты считаешь, я должен был взять с него деньги за то, что он просит спасти его жизнь?

– Ты прав, прости.

– Приёмышева собирались отправить в мир иной в тот же день, когда он и подошёл ко мне со своей просьбой. Кроме него мог пострадать, кто угодно. И гости, и жена, и дети. Им принесли отравленный хлеб якобы из булочной.

– Какой ужас!

Клим Пантелеевич допил чай, промокнул губы салфеткой и поднялся.

– Ты когда сегодня вернёшься? – спросила жена.

– Заседание начнётся в десять. А сколько продлится – одному Богу известно.

– Желаю тебе удачи, милый.

– Спасибо, дорогая.

Снег под подошвами прохожих скрипел жалобно, словно был обеспокоен за свой ногами мятый вид. Дома стояли угрюмые и отрешённые, будто сонные. Дымными нитками из печных труб тянулось тепло. Колокольня Казанского собора расчертила бирюзовое небо на две ровные части, точно по линейке. Справа – Нижний базар и Ташлянское предместье, слева – Николаевский проспект, Александровская улица, Воробьёвка, Барятинская, Госпитальная… Шум пролёток, крик молочницы и ленивое карканье ворон тонули в снежных перьях, покрывавших землю.

Коляски по близости не было, ждать её не хотелось. Извозчичья биржа находилась за Тифлисскими воротами, и присяжный поверенный пошёл вниз по проспекту.