Слепой гость

В одном городе с ним он поселил своего старшего унтера Бетке. Это был, насколько я сам мог убедиться после, туповатый, однако отчаянный до наглости человек. В ранней молодости у него были и кражи со взломом и кое-что похуже. Не вскакивай, когда я назову тебе его имя, под которым ты его знал. А ты его хорошо знал. Ты спал с ним в одной комнате и ел с ним с одного стола. Твой отчим, глухонемой сапожник Сулейман, это был унтер Бетке.

Это он задушил твоего деда. Он боялся, что старик, может быть, знает имена людей, которые приютили всю эту шайку, когда она перешла границу. Он проник к нему в комнату через окно в то время как все мы сидели рядом на улице, сделал свое дело и присоединился к нам и вместе с нами вбежал к старику на крик твоей матери. Да, это был самый злой и самый хладнокровный мерзавец из всего десятка, если их вообще стоит сравнивать.

Так вот, четвертый год их подполья подходил к концу. Полковник как в воду канул. Они не получали от него никаких вестей, и Мертруп бесился на эту излишнюю, по его мнению, осторожность. Но дело было не только в осторожности полковника Шварке. Дело было в том, что мы крепко заперли свои границы и уже неплохо очистили свою страну от врагов и сомнительных людишек, которые могли бы нам напакостить. Приятелей нашего капитана, двух крепких мужиков из пограничной зоны, промышлявших не столько животноводством, сколько контрабандой, к этому времени и след простыл. Не зная еще о том, что за гости у нас гуляют, мы позаботились о том, чтобы они остались без связей.

Настроение у них было так себе. Незадолго до наступления второго срока твой отчим принес слепому корзинщику Мамеду сапоги, которые он брал у него в починку. Хозяйка ушла за водой, и они были одни во всем доме. Сапожник Бетке-Сулейман спросил:

— Капитан, скоро ли все это кончится?

Мертруп ответил:

— Осталось два месяца.

Унтер угрюмо смотрел на своего начальника.

— Не понимаю, — сказал он в раздумье. — Я, разумеется, не политик, а рядовой агент. Но, клянусь, я не понимаю, за каким чертом мы здесь торчим. Ну, хорошо, какой-нибудь пройдоха-мулла снимет наконец вам ваши бельма, капитан, а мне развяжет язык. Ладно. Что дальше? Кто пойдет за нами? Неужели вы всё еще не видите, что здешней публике столько же дела до старого мусульманского бога, сколько нам с вами? Одна-другая дура, вроде моей нынешней супруги, не в счет. Все они сыты по горло, едят, пьют в свое удовольствие, и, говоря начистоту, им живется совсем недурно. Вы возьмите меня, капитан. Я зарабатываю на жизнь только своим ремеслом, наше с вами жалованье дожидается нас в Германии на сберегательной книжке. И, клянусь вам, я бы хотел, чтобы по возвращении домой мне бы жилось не хуже. Черта ли кого-нибудь здесь соблазнят ваши призывы и обещания, которые со временем вы раздадите нам на шпаргалках? Когда людям живется спокойно и сытно, они не бунтуют. Настолько-то уж я разбираюсь в политике.

Мертруп говорил потом, что он растерялся и не знал, как ответить этому унтеру, который не хуже его понимал, что их игра — игра впустую. Поэтому он просто прикрикнул:

— Унтер Бетке! Что это за разговоры? Вам дан приказ, вы его исполняете! Марш!

Бетке поднес руку к своей шапке (старые привычки были в нем еще живы), а потом вдруг отвел ее.

— Господин капитан, — сказал он шепотом и вплотную придвинул к начальнику свое перекошенное от злости лицо. — Господин капитан, дело может кончиться тем, что в один прекрасный день я проломлю голову своей бабе и ее сопляку. Я могу заговорить, не дожидаясь чуда. Мне все это очень надоело.

— Бетке, — ответил ему начальник, — что вы от меня хотите? Отменить всю эту затею, да? Ладно, отменим. Так просто и скажем: «Не вышло, ребята; обстановка не благоприятствует». Четыре года — кошке под хвост! Так?

Твой отчим помрачнел. Прости, Гамид, что об этом человеке я говорю иногда по-старому: «твой отчим». Он долго думал, а потом замотал головой:

— Нет, нет, это бросить нельзя. Если бы вы, капитан, даже приказали мне бросить, я бы... я не знаю, что сделал бы с вами. Я только тем и держусь, что, может быть, хоть один день мы разгуляемся в этой стране, а там будь, что будет. Нет, ждать четыре года, и вдруг...

— Уходите, Бетке, — с досадой сказал Мертруп. — Месяца через два, я вам говорю, мы начнем, а там будь, что будет.

Я нарочно так подробно вспоминаю этот разговор, чтобы было понятно, как они сами изверились к этому времени в свое подлое дело. У них ничего не оставалось за душой, даже копеечной болтовни о «величии немецкого духа», ничего, кроме страха, в котором им было стыдно сознаться, и злобы, которой они охотно щеголяли друг перед другом. И действовали они как заведенные машины. Один, их капитан, потому, что ему уже было на все наплевать; другой, твой отчим, тупоголовый убийца, потому, что в угрюмом житьишке этого выродка была единственная мечта — распоясаться хоть на один день, а там будь, что будет.

Итак, они начали.